Заморский выходец
Шрифт:
— Молитесь, жарче молитесь, дети! — говорил царь и сам вслух читал молитвы.
Постепенно судороги прекратились. Когда окончился молебен, Грозный тихо лежал на спине, смотря перед собою неподвижным взглядом.
Царский духовник шепнул что-то Бельскому. Тот кивнул головой и, неслышно ступая, тихо подошел к ложу Ивана Васильевича.
Грозный, казалось, не заметил его.
— Царь! — тихо промолвил Богдан Яковлевич.
Царь не шевельнулся.
— Царь! — повторил он громче.
Грозный вздрогнул и обернулся.
— Иванушка! Сын милый! Вот и ты, тебя я ждал.
— Царь! — в смущении пробормотал боярин.
Грозный в ужасе откинулся на подушку.
— Это не Иван! Кто ты? Кто? — крикнул он неистово.
— Я — Бельский, Богдан, слуга твой верный.
— Ах, это — ты, Богдашка! Я тебя не узнал, мне показалось… Стар становлюсь, глаза плоше стали… Послушай, где Ваня?
— Он умер… Что поделаешь! Божья воля.
— Умер? Да… Как же я его видел? — бормотал царь и вдруг сурово спросил: — Тебе что?
— Исцеленье царь от Господа приходит…
— Ну?
— Может, тебе бы полегчало, если б ты причастился Святых Тайн.
— Так! Стало быть, по-твоему, я помираю? Чего ты меня хоронишь, крамольник? Надоел я вам, боярам?
— Вон! Все вон! — прохрипел Грозный.
Бояре, толкаясь, бросились к дверям.
Еще не успели все выйти, как Борис Годунов доложил:
— Царь! Царевна Ирина Федоровна пожаловала проведать тебя. Прикажешь войти ей?
— Ириша пришла? Зови, зови ее! — ласково сказал Иван Васильевич.
Царевна Ирина Федоровна, сестра Бориса Годунова, жена царевича Федора, была красивая молодая женщина. Годуновская порода сказывалась в ней в больших черных глазах, в высоком росте, в стройности и крепости телосложения. Она вошла в царскую опочивальню со слезами на глазах.
— Царь, батюшка мой! Что это ты разнедужился, родной? — с волнением проговорила она, опустившись на колени перед постелью свекра.
— По грехам моим Бог мне немочь послал.
— Легче ль тебе, родимый?
— Легче, легче, Ириша. Так было плохо малость недавно, а только теперь все прошло. Денька через три встану совсем.
— Дай Бог. А я уж так печалюсь, так печалюсь! Все Богу молюсь, чтоб тебе полегчало.
— Добрая ты моя.
Грозный взял ее руку.
— Батюшка! Руки-то у тебя, что огонь! — воскликнула Ирина.
— Это хворь кидает. Это ничего.
— Я скучала, тебя не видя. Сегодня думала — дай пойду навещу царя моего батюшку.
— Спасибо, спасибо тебе, родная!
Он все крепче сжимал ее руку.
Царевна помолчала. Царь пристально смотрел на нее. Тусклые глаза его оживились.
— Ну, что твой Федор?
— Федор Иоаннович здрав, слава Богу!
— Обидел Бог меня сыном, — тяжело вздохнув, промолвил Грозный.
— Он добрый и Бога любит.
— Был бы и недобр, да поумней, лучше б было!
Царевна смущенно молчала, а царь продолжал:
— Встань-ка,
Царевна поднялась с колен.
— Обними да поцелуй меня! — проговорил царь, но вдруг эта просьба сменилась страдальческим воплем: — Ко мне! Жжет! Душит!
Когда бояре вбежали, Грозный бился в сильнейшем припадке.
XII
У Бориса Федоровича
На другой день после приезда в Москву Степан Степанович и Марк Данилович поехали в объезд по боярам. Прежде всех они посетили Бориса Федоровича Годунова.
— Он, брат, штука! Ему надобно почет оказать, — объяснил племяннику Кречет-Буйтуров.
Время для посещений они выбрали обеденное, полагая, что в эту пору дня верней застанут хозяина дома. Бориса Федоровича, однако, они не застали.
— У государя он. Скоро, полагать надо, прибудет, — сказал им холоп.
Они решили подождать. В ожидании они рассматривали обстановку светлицы, в которой находились.
— Глянь, в поставцах добра-то, добра-то экая сила, — говорил племяннику Степан Степанович.
Но Марк на это не обратил внимание. В убранстве светлицы было много такого, чего не встречалось в других боярских домах. Конечно, здесь, как и везде, была хитро и пестро расписана печь, были лавки по стенам, покрытые дорогими полавошниками, дубовые столы и скамьи, но имелись и вещи, несомненно, заморской работы: точеные кресла из какого-то неизвестного северянам дерева, литое серебряное изображение трехъярусной галеры, золотая башенка тонкой работы; с потолка спускалась на серебряных цепях какая-то диковинная птица с распущенными крыльями, служившая люстрой.
— Выдумщик Борис Федорович, — заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень — не дурак, а такими глупостями занимается!»
Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.
— Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость — хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, — сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.
— И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это — племянник твой? Красавец молодец!
И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет — Годунову было в ту пору около тридцати — с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.
— Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?
— Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.
— Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.