Замуж за «аристократа»

Царева Маша

– Это я. – Шура пыталась придать голосу бархатистый оттенок, невольно копируя Дианкины интонации. Получилось не очень.

– У тебя что, насморк? – мгновенно отреагировал Егор.

– С чего ты взял?

– Говоришь как-то странно… Шура. Я тут чего подумал… А не сходить ли нам с тобой куда-нибудь? Если ты, конечно, не против?

Глава 5

Театральный интерьер был старомодно-предсказуемым. Высокие лепные потолки, красные ковры на мраморных лестницах, кожаные диваны, пальмы в кадках. Казалось, здесь ничего не

изменилось за последние десять, нет, двадцать лет.

Стены центрального холла украшали черно-белые фотографии актеров. Снимки были сделаны в разное время, многих из актеров уже давно не было в живых – их фотографии обрамляли черные траурные рамки. Все актрисы театра были на этих снимках молодыми. Даже одна из примадонн, шестидесятипятилетняя актриса, игравшая в театре роли всяческих бабушек и тетушек, настояла на том, чтобы в холле висела фотография, где она запечатлена двадцатилетней.

– Бог с вами, Нина Степановна, – возразил было главный режиссер, – вас и не узнает никто. У нас же лучший фотограф, и гример самый лучший. Вы и так будете выглядеть молодо.

– Нет, – отрезала старушка, – не могу видеть свои морщины. Почему-то в зеркале их нет. А на фотографии – есть. А узнают ли меня зрители – дело десятое…

И Катин портрет висел на стене – на самом видном месте. Хотя она и не числилась в труппе театра, а участвовала только в постановке Качука, ее роль была такой заметной и яркой, что постепенно название театра стало ассоциироваться у зрителей с Катиным именем. Вот в угоду зрителям и пришлось повесить в холле ее портрет.

Катя, как всегда, ненадолго задержалась перед собственным изображением. До чего же она здесь хороша! И дело не в цвете лица, не в макияже, не в прическе. Что-то такое было в ее глазах – какой-то порыв, как у совсем молоденькой девчонки. Все говорили, что она на снимке сама на себя не похожа, что в жизни у нее не бывает такого вот выражения лица…

С громким щелчком переместилась стрелка на больших настенных часах. Катя взглянула на них и ахнула: пять минут двенадцатого! Мысленно отругав себя за несобранность, она поспешила в зрительный зал. Качук не выносит, когда актеры опаздывают на репетицию. И ладно бы опоздала какая-нибудь статисточка. А то Катя – главная героиня! Без нее и репетицию-то начать невозможно.

Чтобы сэкономить время, она решила пройти не через служебные помещения, а через главный холл. Катя деликатно-тихо отдернула темную бархатную штору, ведущую в зрительный зал, и в изумлении остановилась на пороге.

Сцена была пуста. Впрочем, зал тоже.

Ни иронично-усталых актеров. Ни нервного режиссера в первом ряду. Ни его апатичных помощников. Ни осветителей, громко и смачно комментирующих свои действия в самый неподходящий момент.

Никого.

Она в недоумении уставилась на свои изящные наручные часики от «Картье». Неужели перепутала? Но такого с нею не случалось никогда. Наверное, это все домработница Галина. Наверное, она что-то неправильно поняла. Может быть, Качук попросил передать, что репетиция отменяется, а она… Эх, не забыть бы сказать Олегу, чтобы он ее уволил…

– Катя? Проходи, что же ты остановилась.

Она не сразу его заметила. В

зрительном зале была своеобразная акустика – сложно было определить, откуда доносится звук (этим, кстати, иногда пользовались артисты, занятые в музыкальных сценах, – фонограмма беспардонно выдавалась ими за «честное» пение).

– На сцену. Поднимайся на сцену.

Катя близоруко прищурилась и только теперь заметила на сцене два высоких стула. На одном из них восседал режиссер Владимир Качук, другой был пуст и явно приготовлен для Кати. «Как на актерском прослушивании», – подумалось ей. Неужели он предложит ей прочитать пьесу по ролям?

– Привет, Володь, – улыбнулась она, изящно поднимаясь на сцену. – А где все?

– А кто тебе еще нужен?

Качук нахмурился. У него была интересная внешность. В свои пятьдесят с небольшим он был полностью седым, словно древний старик. Сплетничали, что Владимир поседел в молодости – не то в двадцать, не то в тридцать лет. О нем вообще много сплетничали – может быть, из-за того, что он никогда не рассказывал о своей личной жизни в интервью. Кто-то говорил, что его невеста трагически погибла прямо накануне свадьбы, кто-то с авторитетным видом утверждал, что это была вовсе не невеста, а родная сестра. Ну а особо ядовитые сплетники уверяли, что никакой трагедии в жизни Качука и вовсе не было, что он напускает на себя такой таинственный вид, потому что просто любит повыпендриваться, а столь ранняя его седина обусловлена более прозаичными генетическими причинами. Но невысокий, с рыхлой красноватой кожей и широким бесформенным носом, он тем не менее слыл донжуаном.

Когда-то – очень давно, когда Владимир был еще никому не известным молодым режиссером, а Катя уже народной артисткой РСФСР, – он неловко и по-дилетантски пытался за нею ухаживать. Она тогда довольно нетактично над ним посмеялась. Но он не отступил и через несколько лет, уже став знаменитым, предпринял вторую попытку – старомодно объяснился ей в любви. Наверное, Катя и в самом деле задела его за живое. Опытный и искушенный, с нею он вел себя как пылкий старшеклассник. А она снова посмеялась – правда, более интеллигентно.

– Мы что, разве сегодня не репетируем? – удивленно поинтересовалась Катя.

– С чего ты взяла?

– Домработница передала…

– Ах, эта ужасная женщина – твоя домработница? – усмехнулся Качук. – Я сорок минут ей втолковывал, что требуется передать.

– Значит, она все перепутала, – улыбнулась Катя. – И вообще назвала тебя Собчаком. Володя, но если не будет репетиции… Зачем же ты меня сюда пригласил?

– Не надейся, не затем, о чем ты подумала. Я тебя позвал, чтобы поговорить.

– Вот как? Похоже, я даже знаю о чем. «Сестер» закрывают.

– Ты не могла бы объяснить, как это всегда получается? – Он извлек из кармана курительную трубку и принялся не спеша наполнять ее ароматным яблочным табаком.

Качук и трубка. Он почти никогда не расставался с ней – один особо остроумный журналист даже назвал его «Шерлоком Холмсом от шоу-бизнеса». Сладковатый запах фруктового табака настолько глубоко въелся в его кожу, волосы, одежду, что он вообще мог не пользоваться никаким парфюмом.