Замять желтолистья
Шрифт:
Грезы, мечты шли рядом с вполне трезвым армейским бытом, как бы дополняя его, высвечивая пускай себе неясные и зыбкие контуры будущей мирной жизни. Письма от близких и родных тут, на фронте, имели огромное значение. Где отец, что с ним, он не знал, и некуда было написать, чтобы узнать о нем. Судьба товарищей — десятиклассников, которые на неделю раньше его ушли в армию, была также неизвестна. Для всех, кто служил в полку, самый радостный час наступал, когда приходила почта. Но он редко получал письма.
Он написал в городок по адресам, которые помнил, несколько писем родителям знакомых ребят, девушкам-одноклассницам, но ответы получил
Оставалась одна Клара. Странно, пройдя через пекло окружения, плена, хорошо зная, какие отношения бывают между мужчинами и женщинами в госпитале и тут, на фронте, он Клару из всего этого исключал, даже мысли не допуская, что она может с кем-то сойтись, кого-то полюбить. По-прежнему он думал о девушке нежно и восторженно.
В селе, где они стояли, пока не началось зимнее, январское наступление, он вообще был на взлете надежд. Поляки к советским солдатам относились хорошо, но Высоцкому особенно повезло. В хате, где он квартировал, его хозяйка, старушка, которая пекла облатки для костела, по фамилии, внешнему виду приняла Высоцкого за поляка, давала ему огромный тулуп, и он выбирался ночевать из переполненной хаты на чердак, накрывался этим теплым, уютным тулупом, чувствуя себя под ним как у бога за пазухой.
Старушку он отблагодарил тем, что научился читать по-польски, выучил польский гимн и еще несколько песен и утешал ими ее доброе сердце.
В том польском селе, пользуясь затишьем, наступившим на фронте, Высоцкий снова начал писать стихи. Писал по-русски. Торжественное время как бы требовало каких-то особенных, высоких и звучных слов. Начальные строчки стиха, посланного Кларе, Высоцкий и теперь помнит:
Ночь над Польшей тиха.
И звезды как там мерцают,
И старая сводня — луна
С улыбкой на небо вползает...
Стихотворение заканчивалось напоминанием, что луна, которая столько веков охраняет влюбленных, прибережет это счастье и для них с Кларой и никому не раскроет их тайны...
Потом началось наступление, вставали один за другим польские городки, из которых только что прогнали фашистов, был дым пожарищ, улицы, забитые щебенкой, жженым кирпичом, руинами зданий, — в каждом из населенных пунктов, которые мелькали как на экране, взвод Высоцкого проводил не более одной ночи. Темп наступления был настолько стремительным, что полк не успевал обеспечивать связь между штабами.
В белом, чистом, аккуратном Глейвице — с этого города начиналась Германия и именно тут фашисты спровоцировали нападение поляков на радиостанцию, чтобы развязать войну против Польши, — взвод Высоцкого задержался на неделю, охранял имущество полка, которое не успели перебросить на правый берег Одера.
Население фашисты заставляли эвакуироваться, их специальные команды гнали людей перед собой, большинство городов, селений были пусты, но в Глейвице часть жителей осталась. Тут Высоцкий впервые увидел мирных немцев. Взвод разместился в доме, в одной из квартир которого жила обыкновенная немецкая семья — бабка, мать, две длинноногих дочки и еще какая-то
Высоцкий хорошо помнит это чувство, так как было еще много других немецких городов, в которых ему, как командиру взвода, приходилось вступать в разные отношения с местным населением. В одном городке — он назывался, кажется, Фрид-лянд — они догнали табор беженцев — с крытыми фурами, синими, как у цыган, повозками, обтянутыми брезентом сверху, — там же по соседству размещался лагерь невольников: оплетенное колючей проволокой поле с вышками, аккуратными прямоугольниками бараков, опельплацами. Высоцкому кольнуло в сердце: в таком же лагере, только значительно меньших размеров, почти год прожил он сам.
Лагерь был рабочий, находился в нем разный европейский люд: поляки, чехи, французы, итальянцы и, конечно, наши советские, которых было больше всех.
Освобожденные из-под проволоки люди сразу начали трясти беженцев, и взводу Высоцкого — хоть никто не давал такого приказа — пришлось первую ночь даже охранять набитые разным добром немецкие фуры и повозки.
Нет, он ничего не забыл: чувства мести к немцам не было, наоборот, распирала грудь неудержимая радость оттого, что война кончается, что именно они, советские, преодолели невзгоды, поражения, отступления, пришли сюда в Европу и тут тоже, жертвуя жизнью, несут мир, покой недавним врагам. Как теперь понимает Высоцкий, это была радость благородства, радость людей, которые дают, а не берут. В госпитале он был в уральском городе и собственными глазами видел, как живет индустриальный тыл. Кузнецам победы хлеба давали почти вдвое меньше, чем теперешним немецким пленным. А сами фашисты заморили голодом миллионы наших пленных, и даже тех, кого взяли на работу, кормили так, чтобы у людей едва-едва держалась душа в теле.
Солдаты сорок пятого года, кому повезло пройти за Дунай, Вислу, Одер, чувствовали себя знаменосцами мира, добра, справедливости. У Высоцкого нет другого опыта, кроме собственного, и он постарается рассказать о том, что повидал, прочувствовал, что стало частицей его самого. Об этом будет вторая часть повести. Он должен противопоставить пережитое им самим в плену тому, что принесли советские солдаты, так далеко шагнувшие за родные рубежи.
Там, в Польше, Германии, а в конце войны в Чехословакии, где он побыл мало, немного больше недели, он чувствовал себя на взлете надежд, смерти не боялся, почему-то считая, даже веря, что не должен погибнуть в самом конце войны.
Из окруженного Бреслау вырвалась тысяча или более немцев, они были как бешеные, эти недавние окруженцы, уничтожали, сметали начисто слабые тыловые подразделения, штабы. Особенно жестокий бой завязался возле линии фронта, который на участке, где воевал Высоцкий, стабилизировался еще в марте. То селение, которое они, связисты, вооруженные автоматами и гранатами, обороняли, как раз прикрывало дыру, в которую фашисты могли нырнуть. Бой шел Ночь, день и еще ночь. Две роты связистов разгромили бешеных окруженцев фаустпатронами. Научились ими пользоваться.