Замыкание
Шрифт:
— А как так вышло, что в тринадцать вы уже были в подчинении его высочества? — Проявил я любопытство.
— Государь и его сыновья — шефы полка, — пожал князь плечами. — А в гусары записывают с рождения. В тринадцать я уже был поручиком и нес службу.
— Господин полковник, разрешите вопрос, — сделал я деланно обеспокоенный вид. — Моя супруга сообщила, что наш будущий ребенок записан вами в полк.
— Так точно, ротмистр! — Уверенно подтвердил Давыдов, лихо закрутив ус.
— Но это получается, что
Князь замер, удерживая кончик уса. Затем нервно покрутил пальцами.
— Безусловно, этот вопрос преждевременный… Тем более, наверняка иные ваши дети состоят в полку и возглавят его, когда придет время.
Давыдов резко встал, шагнул к углу комнаты и отточенным движением выудил из стоящего там ящика две бутылки шампанского.
Затем решительно двинулся из камеры на выход. Громко прошествовал по коридору. И со словами «Дорогая, вы правы, я болван! Но я люблю вас!» — ушел мириться.
— Вот и отлично, — лег я обратно на топчан, придержав ворохнувшегося мышонка.
Тишина камеры слегка нервировала, заставляла искать признаки бушующей наверху схватки. Чудились вибрации земли и отзвуки грохота в воздуховоде — но мы были слишком глубоко под землей, чтобы в самом деле что-то ощущать.
А я был слишком неопытен, чтобы представить, как может выглядеть масштабное столкновение. Все, что досталось от прошлой мировой войны — черно-белые пленки бесцветного неба, уставшего от войны, под которым брела пехота. Фото лунного ландшафта до горизонта, который и сейчас не зарастал травой. Старые и новые карты, указывающие, как изменились русла рек, и где появились новые горы.
Сходились сотни и сотни сил, желаний, страстей. Отчаяние и ненависть, любовь и самопожертвование — все там было, вместе с долгими ночами в поле под дождем. Мировая оставила после себя князя Юсупова и ДеЛара, князя Черниговского и Давыдова — разных, но одинаково жестких людей, которых знала вся империя — равно как не знала почти никого из их детей и внуков. Смею предположить, что они тоже предпочли бы мир боевой славе — как берегут спокойствие границ и городов для собственных детей. И не пощадят никого, кто пожелает принести войну в столицу их страны.
— Ротмистр, мое почтение, — ввалился слегка растрепанный Давыдов в полузастегнутом мундире. — Дама против детей! Веду переговоры! — Подхватил еще две бутылки шампанского из ящика, кивнул мне и исчез в прежнем направлении.
— Ротмистр, что такое безопасные дни? — Через десяток минут деликатно поскребся он в дверь и осторожно заглянул внутрь.
— Когда каска на голове, господин полковник!
— Ха! Наивная! — Закрылась было дверь.
Но тут же распахнулась, чтобы Давыдов мог забрать еще две бутылки.
— Мало ли что, — доложил он с таинственным видом и
Это еще он не знает, что бывает рождаются дочери. У меня-то все надежно, а там пятьдесят на пятьдесят.
Словом, я продолжил изучать потолок, стараясь не слышать окружающее пространство.
Давыдов вернулся через час, и, тяжело дыша, сел на ближний к выходу край топчана. Мундир был просто наброшен на плечи, обувь отсутствовала, а концентрированным дыханием можно было обеззараживать.
С гулом выдохнув, Василий Владимирович встал на ноги, чуть качнувшись, с неким сомнением посмотрел на дверь. А затем на оставшиеся бутылки. И сделал выбор.
— А как же новый год? — Уточнил я, глядя на оставшиеся три емкости.
— Еще принесут, — отмахнулся господин полковник. — Я человек опытный! — заскреб он свободной от шампанского рукой по мундиру, пытаясь попасть ладонью во внутренний карман. — Вот! — С гордостью продемонстрировал он мне Малую Императорскую Печать.
Которая, если и была меньше Большой, то ненамного.
— Сохранили от возможного захвата врагом? — Попытался я придумать вменяемое объяснение поведению начальства.
— Почему? На два ящика шампанского поменяю… Хотя, выходит, спас, — решительно кивнул князь.
Стряхнул с печати пыль и подул на поверхность с отпечатком, заботливо глянув поверхность на просвет.
— Я, знаете ли, много всего когда-то спас, милостивые господа! Иное и сейчас найти не могут!
А затем принялся оборачиваться по сторонам с некоторым азартом.
— Куда бы ее поставить… О, ротмистр! Давайте поставим печать на вашу мышь! Будет императорской! — Приценился он к спине Лучинки.
— Проволока помешает, ваше сиятельство, — уклонился я.
— Тогда вот, — поставил он оттиск на туалетной бумаге.
— Теперь ей нельзя пользоваться. Имперское преступление.
— Да ну, скучный вы, ротмистр. — погрустнел Давыдов, пряча печать обратно. — Помню дед ваш, князь ДеЛара, поставил себе печать на живот, а через лет десять, когда его повели казнить, нацарапал себе помилование. С тех пор сидит себе в Биене. Все думают, в тюрьме. Прямо как про нас! — Оживился Давыдов. — Точно, мы же в засаде! Ротмистр, когда уже будет потеха?! — Грозно тряхнул он подбородком, и неуклюже перехватил сползающий с плеч мундир.
— Мы кое-кого ждем, ваше сиятельство.
— Вы как-то поторопите их там. — проворчал князь, скинув мундир на топчан и скручивая проволочку с пробки. — Еще немного, и вы потеряете союзника!
— Никак нельзя поторопить, господин полковник.
— Что за важные люди?
— Наши палачи, господин полковник.
— Экие мерзавцы. — Не сразу понял князь.
А потом замер, прислушиваясь к окружающим звукам. Скрежет открываемых камер, отзвуки голосов, шорох спускающихся по лестнице людей.