Замыкающий (сборник)
Шрифт:
Сергей постучал палкой по темной трухе бревен.
– Женька, – негромко позвал он, – вылазь, я тебя видел.
Он подождал немного и спокойно повторил:
– Женя, я влезу – хуже будет. Матери нет дома. Давай…
Женька вынырнул над ним и спрыгнул с чердака. Отворачиваясь от брата, он стряхивал с телогрейки сено.
– Кто это тебя так разукрасил?
– Упал, – буркнул Женька.
– М-да, – задумчиво покачал головой Сергей. – Ну, иди в дом.
– А батя?
– Иди, иди…
Пока Женька, приплясывая, отогревался у печи,
– Ты у Андреевых бываешь?
– Что мне там делать? – насторожился Женька.
– Сходи, – трогая «сосок» умывальника, приказал Сергей, – узнай, Ольга одна, нет.
– Зачем ты к ней ходишь? – резко выпалил Женька и прижался к стене.
Сергей обернулся. Испытывая, долго и молча смотрел в потемневшие Женькины глаза.
– Давай без вопросов, мальчик, – холодно ответил он, похлопал ладонью по карману, достал пачку сигарет.
– Степановна! Где ты там, Степа, – нараспевку протянула Наталья, одной рукой тарабаня в невысокую калитку, другой она придерживала тугой, уже зимний, сверток с Витенькой.
Иваниха вывалилась из двери, подслеповато щурясь от яркого дневного света, приглядываясь, подвалила к калитке.
– Здорово, подружка, – радостно приветствовала Наталья.
– Господи, батюшка, Талька! Каким ветром нанесло?
Иваниха быстро открыла калитку, приняла ребенка, пошутила:
– Да ты опять с приплодом.
– Опять, матушка. Мне этого добра видеть до самой смерти хватит.
Степановна, или Степа, как по отцу с молодости звали Иваниху, жила теперь одна, единственный сын ее летал где-то по Северу, муж после войны умер. Они были землячки, вместе росли, вместе уехали. Степановна, пока не потеряла форму, была похожа на мальчишку, бойкая, задиристая, она всегда хороводила вокруг себя молодежь. На родине она и получила за это кличку – Степа. Подруги поселились неподалеку друг от друга и замуж выходили в одно время. Только с годами виделись все реже.
– Оденься, Степа, постоим чуток.
– Ты гуляешь или дело есть?
– И гуляю, и дело.
Когда Степа, уже одетая, вышла за калитку, они присели на лавочку у ограды.
– Задохнется мальчонка-то. Укутала. Чай, не зима еще…
– Не задохнется, – думая о своем, отмахнулась Наталья. – Глянула бы ты на него. Может, испуган парень.
– А чего?
– Да не спит по ночам. То ли голодный… У Юльки молока – кот наплакал.
– Почему же так? – разглядывая розовеющего сонного Витюшку, спросила Степа. – Может, в бане ее сглазили?
– У них, Степа, сейчас один глаз. Ей вот скажи слово поперек, так позеленеет вся. На родну мать, как на вражину хорошу, глядит. Я уж молчу пока.
– Что ж, они совсем разлетелись?
– Может, и разлетелись. Она не докладывает мне. Пришла вот, разута, раздета, Витюшка на руках. Живет пока. Дальше не знаю,
– Ой, ноет, – махнула рукой Иваниха. – Иной раз, вот поверишь – нет, Таля, ровно каменка станет: ни согнуть, не разогнуть. А тяжелишша. Не приведи господь.
– Чем лечишь?
– Да грею все. Крапивой парю да кирпичом когда. А, – махнула она рукой, – все без толку. Все равно туда скоро. Там нас вылечат.
– Мы вот с тобой, Степа, уже лет двадцать все больше про болезни поем. А бывало, помнишь… Ты-то, ты-то чего сдала? Мне сам бог велел. Я, птичка, далеко не летала. А вот ты, могла бы за Морозова выйти. Он ведь полковник теперь. Живет так, как нам с тобой и не снилось, Степа.
– Чего говорить-то сейчас, – ответила подруга, – зря молоть. Бросил бы он меня все одно. У меня ведь, Таля, окромя языка, ничего не было, ни красоты, ни грамотешки. Представь-ка меня сейчас за полковником. Смех один. Что ж Юлька-то и алименты не хотит брать?
– Не знаю я, Степа, ничего не знаю. Ты меня про это не пытай. Сегодня ведь про твоих детей все, кроме тебя, знают.
– Это так, – согласилась Иваниха.
– Я вот раньше не замечала, подружка, а теперь, как погляжу – так за голову хватайся.
– Чего?
– Да вот чего. Ленивая она у меня. Думала, пройдет с годами. А нет. Гонять надо было, драть как сидорову козу. Глядишь, чему-нибудь и научилась бы. Белье замочит… веришь – нет, Степа, день мокнет, два… Юля, говорю, что ж ты его квасишь, состирни разок, и все. А она, знаешь, переполощет нестираное и вывесит. Юля, говорю, разве я так учила тебя или ты у меня видела, что я так делала? Она – некогда. Ну ты подумай! С матерью ей некогда. У меня их шестеро, Степа, и никакая мать не помогала…
– Да, да, да, – кивнула головой Иваниха.
– А мужики-то, знаешь, себе на уме. Это пока с ними фигли-мигли, пока гуляешь да любишься, он ласковый. А как сошлись, все: впрягайся, баба, и тяни. Они думают, сейчас не так. Так. И всегда так будет. Тяни и не вякай. Раз ему не сварила, другой не постирала… – Наталья перешла на быстрый шепот. – Он, видать, посмотрел, посмотрел да под зад мешалкой. Брынди, мол, у матери. Я бы, может, и пошла бы к зятьку, да стыдно. Возьмет он мне да ляпнет: как вы ее учили – не обстирает, не обогреет… То-то.
– Володька-то пишет? – спросила Иваниха.
– Беда с Володькой, – покачав головой, ответила Наталья. – Сосет он меня. Дососет, видать, скоро.
– Выйдет он в свой срок, нет?
– Сомневаюсь, – грустно покачала головой Наталья, – из темной не вылазит. Одиночка у них есть такая. За провинность. Он там наворочит, а я расплачиваюсь. Мальчишки обносились совсем. А купить нет возможности. Какая лишняя копейка завелась в дому, все к нему уйдет. Эти, думаю, как-никак в тепле при матери на картошке промнутся. Отпускные вот получила да отдала ему сегодня. После праздника опять на работу выйду. Какой тут отгул. Твой-то пишет?