Западня, или Исповедь девственницы
Шрифт:
Наташа про себя усмехнулась: ну вот, начало положено. Начало какой-то истории, наверняка темной, других у нее не бывает.
А В РОССИИ ДОЖДИ КОСЫЕ…
А в деревне Супонево, что в России, стояла настоящая, довольно лютая зима… В одном из полубараков-полуизб, в захламленной душной комнате за столом, покрытым засаленной клеенкой, за бутылкой самогона и тарелкой маринованных грибов сидел Санек и горестно выпивал. Один.
Думал он о своей пропащей жизни. Приходили до слез обидные мысли.
Она его и настропалила снова поехать и права покачать.
Брат он родной Маринкин или не брат? Кому квартира достанется? Чужим людям?
Татьяна так пропилила его с этой квартирой, что он собрался в Москву. Татьяна отрядила с ним Катьку, самую серьезную из их детей.
Приехали, подошли к квартире, а она запечатанная… Санек с Катериной зашли к соседке-старухе. Та же на все его расспросы отвечала: «Не знаю». А про квартиру сказала, что пришли с милицией, опечатали и чтоб она присматривала, если кто лезть будет, и в милицию сразу сообщила.
Хорошо, рано они приехали, день еще был. Поэтому не стал больше Санек эту зловредную старуху расспрашивать, а рванул в домоуправление. Там сидела за письменным большим столом толстая баба с куделью на голове и намазанная так, как у них в Супоневе самые бросовые девки не красятся, а бабе уж крепко за сорок — точно!
Баба эта, Алла Степановна, как она себя назвала, сказала, что у Марины завещания не было и с квартирой будут неясности, что пока пусть он едет домой и оставит свой адрес, а она, Алла Степановна, ему сообщит, когда будет решение. А решает не она, а муниципалитет. Тогда он сказал, что все равно он в квартире ночевать будет, потому что ему с дочкой деваться некуда, а завтра сам пойдет в этот муниципалитет и все будет знать, как и что. На что эта Алла сказала, что сейчас в квартиру входить нельзя. Но он уже ее не слушал, потому что принял самогону, который с собой припас.
Пошли они снова к квартире, он стал печать с двери отколупывать, а Катерина рядом чуть не плакала: пап, не надо, заберут! Но он сказал, что ничего с ними не сделают. Но пока он отколупывал, пришел милиционер и с ним два амбала молодых. Взяли его под руки и вынесли во двор. Катька ревела белугой, а он и вырваться не мог, только матерился. Ну, в конце, отсидел он сутки в отделении за хулиганство, но принесли ему кое-какие Маринкины вещи — кофты какие-то, сумку, книжку записную, а зачем она ему? Хотел все это выкинуть, но Катька
— Пап, не надо, не бросайся. Давай уедем поскорее!
Когда Санька отпустили, на улице к нему подошли те два амбала, дали по загривку так, что он об стену шарахнулся, и сказали тихо, ненавязчиво: «Если, дурень деревенский, еще припрешься, по стенке размажем не только тебя, но и твою девку и всех остальных, мы знаем, где ты проживаешь». Ему не хотелось, чтобы они поняли, что он струхнул, и сказал, хорохорясь, хотя затылок ныл, как нанятый:
— А чего вы наезжаете? Я — брат родной! Маринкин.
— Вот и забудь об этом, — ласково сказал один из амбалов и двинул Санька под вздох так, что он откинулся, и Катерина говорит, что час лежал как мертвый, а она кого ни звала — никто не остановился.
И вернулись они с Катериной домой, в Супонево. Рассказал он Татьяне про все, но она разбушевалась, что он дурак, что не так надо было делать, но Катька что-то пошепталась с матерью на кухне, и Татьяна больше разговоров не затевала насчет квартиры.
Только один раз слышит Санек, как она ночью плачет и вздыхает, он и подлез к ней, приласкал… а уж потом спросил: «Чего ты ревела?» И она опять разревелась и сказала, что они — несчастные, что ничего у них никогда не будет — ни денег, ничего, что он — беспрокий и его побили именно за это.
И сейчас Санек все это вспоминал, и снова у него разгорелось желание что-то урвать, кого-то прищемить, что-то сделать. Может, ребят своих собрать да в Москву рвануть? И там накатить на всех этих? Да и узнать, кто квартиру занимает… Такая вдруг в нем злоба открылась — мочи нет.
Да ладно, чего теперь об этом думать. Надо в Москву мотать, тем более, что у него на бумажке где-то адресок Лерки, подружки Маринкиной, записан. Пока он еще не совсем пьяный был на поминках, адресок — сообразил — взял. Может, она чего знает.
Утром сурово собрался, похмелился маленько, взял из комода деньги. Сказал, что едет в Москву разбираться (Татьяна не посмела спросить — с чем или с кем?), и отбыл.
Лера без Марины совсем захирела. Не было волевого начала, идеи, пакостей, ссор, пьянок с откровенными разговорами — ничего не было, потому что не было больше Маринки. И денег не у кого было перехватить, клиентуры, естественно, тоже не было, так как везде всего навалом, и Лерка (Лерка!) пристроилась мыть полы в доме, в подъездах, всю эту харкотину вычищать. Единственная радость — в магазин сбегать, продуктов купить, кого-нибудь пригласить… Хотя и приглашать-то особенно некого… Разве что самой себе, любимой, праздничек небольшой сварганить.
Вот и сейчас Лерка сидела в старом халате и в полной тоске смотрела в окно.
Тут и раздался звонок. Лерка даже вздрогнула — кто бы это мог быть? Неужели сестра из Минска приехала? А у нее дома — шаром покати — поленилась вчера сходить в магазин, провалялась целый день на диване после уборки треклятой. Лерка крикнула: «Сейчас!» — и помчалась переодеться. Натянула приличный свитерок, надела брюки, мазанула по щекам и губам помадой, распушила волосы, с дивана и кресла прихватила бельишко и халат… Ладно! И пошла открывать.