Запах медовых трав

Ван Тю

Хриплый голос Хао замер и затерялся во мраке пустынных джунглей. Хао вытянул шею, еще раз осмотрелся по сторонам, но вокруг него лишь шелестели густые высокие травы, солнце нещадно слепило глаза, и эта резь была невыносима. Надо идти напрямик, самой кратчайшей дорогой… «Может быть, я его еще догоню, может быть, успею… Надо успеть…»

С трудом сохраняя равновесие — он еле держался на ногах, — Хао прислонился к дереву, перевел дух, чтобы набраться сил, затем, шатаясь, спустился к пересохшему ручью и пошел вдоль его русла, с трудом продираясь сквозь заросли осоки.

Сейчас, когда сознание полностью вернулось к нему, его тревога еще больше усилилась. Он не мог простить себе своей слабости, не мог смириться с тем, что позволил болезни завладеть всем его телом,

приковать его к постели. Болезнь парализовала его волю, он так ослаб, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог перебороть эту слабость. Когда приступ кончился и Хао открыл помутневшие глаза, он с удивлением обнаружил, что лежит на деревянной кровати и разглядывает солнечный лучик, скользящий по койке. Затем потрогал мокрое полотенце у себя на лбу и тупо уставился на склянку с лекарством, оставленную санитаром на бамбуковом столике. Через некоторое время он уже вполне осознанно вслушивался в негромкие голоса снаружи, затем услышал напутствие Тхана и знакомый смущенный голос Лама. Хао все понял, он попытался позвать товарищей, но голос его был слишком слаб. Голова его, казалось, плыла в тумане, словно его опоили ядовитым зельем. Он попытался сбросить с себя тяжелый дурман, но от чрезмерного волнения снова впал в забытье. Когда Хао окончательно пришел в себя, Лам уже ушел: Хао понял это по удаляющемуся топоту ног — по-видимому, товарищи отправились выполнять очередное задание — да по команде дежурного, голос которого доносился откуда-то издали. Возможно, ребята отправились в лес за бамбуком, который потребуется им для ночной работы.

Значит, Лам ушел, а он, Хао, остался лежать один, в этой палатке, на больничной койке. Тревожное чувство не покидало Хао ни на минуту. Он был в полном смятении: стало быть, товарищи не могли дожидаться, пока у него пройдет приступ, и, очевидно, у них не было возможности послать-за саперами на тот берег реки — это потребовало бы слишком много времени. Значит, на этот раз дело исключительно важное, совершенно неотложное. А разве Лам справится с таким делом? Нет, ему это не под силу. Лам не глуп, смекалки у него предостаточно, да и смелости в нужный момент, пожалуй, хватит. Все это так. Хао подумал, что он понимает Лама лучше, чем кто-либо другой в их части. Когда они вместе с Ламом учились в школе, Лам считался самым прилежным учеником, особенно хорошо ему давалась математика. Лам был добродушен и отзывчив, хотя и не отличался разговорчивостью. Что же касается смелости… Так ведь не кто иной, как Лам, мог, не задумываясь, врезаться в самую гущу отчаянных уличных драчунов, хотя с виду казался медлительным, нерешительным и даже робким. Хао был младше Лама, и все же верховодил он, а не Лам. Так уж получилось, что Лам нуждался в его помощи, даже опеке. Когда они оба вступили в молодежный отряд дорожников, мать Лама пришла в дом Хао и говорила с ним так, словно не он был младшим, а Лам. Она сказала: «Он у меня еще очень неразумный. Не сегодня-завтра вас отправят в чужие места, будете жить среди чужих людей, так ты за ним присмотри в случае чего. Без тебя я бы его и не отпустила!» Мать очень любила Лама… Да и как не любить, ведь он был единственным сыном, сиротинкой… Отец-то погиб, когда Лам был еще совсем крошечным… Хао все это знал и тоже жалел Лама.

И вот сейчас, когда Лам отправился выполнять задание вместо него, Хао не мог найти себе места, не мог унять тревоги. Ведь для того, чтобы обезвредить бомбу замедленного действия, мало одной смелости — здесь нужна особая смекалка, нужна отвага особого рода. Здесь счет ведется на секунды… Одно неверное движение, минутное замешательство… Требуется хладнокровие, исключительное хладнокровие… Приговор — жизнь или смерть — выносится в одну секунду! Хао знал это лучше, чем кто-либо другой, и именно потому не мог допустить, смириться с тем, что другой — а этим другим к тому же оказался Лам — заменит его в таком деле…

Хао не помнил, как заставил себя подняться с постели, как ухитрился преодолеть открытое пространство возле санитарной палатки так, чтобы его не заметили девчонки-поварихи. Когда он нахлобучил на голову шлем и встал на ноги,

он с ужасом подумал, что не сможет сделать ни шагу. Ноги казались невероятно тяжелыми и не желали слушаться. С величайшим трудом ему удалось выбраться из палатки наружу, от яркого солнечного света у него закружилась голова, и только каким-то чудом он удержался на ногах. Первые несколько шагов он проковылял, обливаясь потом, затем с удивлением обнаружил, что ему как будто бы стало лучше и он в состоянии двигаться дальше. Дорогу он знал как свои пять пальцев, но никогда еще она не казалась ему такой трудной. Камни, покрытые скользким мхом, разъезжались под ногами, утыканные колючками лианы больно хлестали по лицу, рукам и шее. Хао шел, пригнувшись, плотно сжав губы, чувствуя, как кровь приливает к голове, стучит в висках, а перед глазами маячат красные круги, отвратительная рябь… Хао не помнил, сколько времени шагал таким образом. Когда послышался рев вражеских самолетов и над головой начали рваться бомбы, он был уже в девственном лесу. Оставалось пересечь этот лес, затем перейти вброд горный ручей, а там уже и дорога недалеко. Он остановился на секунду, чтобы перевести дыхание, затем снова позвал:

— Лам, где ты?

Его голос отозвался эхом — это скалы ответили ему, затем эхо потонуло в хаосе грохота, наполнившего джунгли; бомбардировщики продолжали неистовствовать и крушить все вокруг.

* * *

Лам и Хао чуть было не столкнулись лбами. Увидев друга, Лам в первую минуту остолбенел от изумления, но, придя в себя, порядком рассердился. Он сам не мог взять в толк, почему встреча с Хао вызвала у него такую досаду. Увидев, какие у Хао красные, воспаленные глаза, какой болезненный вид, Лам не смог сдержать раздражения:

— Что за чудак! Ты ведь болен — чего же ради тебя сюда принесло? Забыл, что Тхан велел тебе лежать?

Хао виновато отвел глаза. В самом деле, возразить что-либо трудно. Он и в самом деле едва стоит на ногах. Стараясь скрыть свою слабость, Хао перевел дух и стал с беззаботным видом стряхивать сухие листья, приставшие к одежде.

Но Лам снова напустился на него:

— Что же ты молчишь? Я хочу узнать: ты действительно явился сюда по приказу Тхана?

— Нет, что ты!

Тут только Хао посмотрел в глаза другу. Тот добродушно улыбнулся и спокойно сказал:

— Никто мне не приказывал. Понимаешь, я сам… Просто я беспокоился за тебя.

В этот момент Хао так был похож на того мальчишку, с которым Лам учился в школе. Та же добродушная улыбка, тот же невозмутимый тон. Он был младшим, но всегда опекал его, старшего, всегда готов был защищать его. Лам вдруг все понял. Встретившись с ним взглядом, Лам почувствовал, что окончательно выходит из себя, однако Хао рассудительно продолжал:

— Лам, друг! Я очень за тебя беспокоился. Тебе ведь никогда не приходилось заниматься таким делом. К тому же это моя обязанность, ты тут ни при чем. Я уже вполне оправился, ну, давай-ка мне мины…

— Нет! Ни за что в жизни!

Лам замотал головой и вдруг подумал, что повторяет слова, которые слышал от других. Ни за что в жизни… Хао любил произносить эти слова, когда они вместе работали на дамбе, защищающей поля от наводнения, или когда рыли канавы на полях кооператива. А дома его собственная мать каждый день произносила эти самые слова. И здесь, в части, многие говорили так… и всегда решали за него. А он, Лам, это терпел и вел себя словно избалованный, всеми оберегаемый ребенок. Только теперь он понял, как все это ему надоело. Нет, он больше не позволит так обращаться с собой.

Попятившись назад, Лам судорожно вцепился в сумку с минами, словно опасаясь, как бы Хао не вырвал сумку у него из рук. Тот приблизился к нему, собираясь что-то сказать, но не успел и рта раскрыть, как почувствовал на своем плече сильную руку Лама и впервые в жизни увидел в глазах друга незнакомые злые огоньки. Даже голос Лама показался ему совершенно незнакомым — слишком строгим и твердым:

— Ну ладно, хватит! Ты можешь наконец понять, что это задание поручено мне и я не могу перепоручить его кому бы то ни было. Ясно? А теперь иди назад…