Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
Проснулся я уже на другое утро, поднял голову и увидел, что дом по-прежнему полон людей. Они пили чай, а дастархан был завален разной снедью, принесенной со всех концов аула.
На блюдах лежали баурсаки, талкан, замешанный на молоке, в глиняных чашках — иримшик. Но это я увидел потом, а вначале мне в глаза бросилось лицо бабушки, исцарапанное в кровь, отекшее, синее. Бабушка охала и с усилием глотала чай, пить который ее заставляли сидевшие рядом старухи. Матери за дастарханом не было, потом мой взгляд нашел ее совсем рядом. Она лежала на полу, возле моей кровати, с закрытыми глазами, и беззвучно шевелила высохшими, потрескавшимися за эти часы губами.
Возле
— Багилаш, милая, подними голову. Нельзя же так всю ночь, — и пыталась подсунуть подушку.
На этот раз на меня никто не обратил внимания. Я соскользнул с кровати и вышел из дома.
На улице уже стояло позднее утро, было тепло, как и все эти дни. Перед нашим домом кипели три самовара, пылал врытый в землю очаг, на котором в казане варилось мясо. На стене сарая сушилась шкура серого козла, его берегли к возвращению отца, ухаживали за ним отдельно, всей семьей, кормили самой сочной травой с лучших участков горного луга. Но вот пришлось его зарезать совсем по другому, безрадостному поводу.
Возле самовара и очага суетились соседские женщины. Кто-то готовил чай, кто-то снимал с кипящего бульона пену или, сидя перед ручными жерновами, молол остатки нашей пшеницы, выгребая их из мешка.
И все же меня удивил человек, коловший дрова перед дверью сарая. По обычаю, это делал всегда самый близкий родственник пострадавшей семьи. И так было у всех. А у нас колол дрова Токтар — человек, совершенно не связанный с нами кровью. Не сват нам и не брат, как говорят русские.
Я хотел спросить у сестры, что это значит, поискал ее глазами. Она подходила к дому с ведрами воды. На лице ее не было ни кровинки, взгляд суров, губы крепко сжаты. Назира молча вылила воду в пустой самовар, разожгла его.
Я понял, что ей сейчас не до вопросов, сел на землю, привалившись спиной к углу дома, обнял коленки. И вдруг улицу и меня вместе с ней потряс плач, вырвавшийся из окон нашего дома. Я узнал голос бабушки. Она причитала, оплакивала своего сына.
Ушел мой жеребеночек за горы. Пояс ему был к лицу, Но что толку, что пояс к лицу, Жеребеночек мой уже не вернется…Я представил своего отца, подпоясанного красивым военным ремнем. Лицо его было суровое, холодное. Он даже не взглянул, не обернулся на нас, плачущих, причитающих, зашагал в гору, спокойно, размеренно, как ходил за дровами, да только шел на этот раз так, чтобы уже никогда не вернуться. И вот отец, как и пела бабушка, перевалил за гору… Мне хотелось крикнуть: «Отец, куда ты уходишь? Зачем ты оставил нас?»
По моему лицу потекли горячие слезы. Мне и раньше приходилось плакать от обиды, а чаще хитря, чтобы разжалобить бабушку. Но до этого дня я не знал, как горячи настоящие слезы. Они жгли глаза и щеки. Я крепился, стараясь не зареветь в полный голос, стиснул зубы, спрятал в колени лицо. И тут на мое темя легла жесткая мужская ладонь. Я поднял голову и увидел Токтара, склонившегося надо мной:
— Крепись, Канат, ты — мужчина!
Взрослые, когда им нужно, любят говорить: «Как тебе не стыдно, ведь ты мужчина». Но стоит тебе задержаться на улице допоздна, как слышишь: «Ты еще маленький, тебе пора спать». У Токтара это выглядело совсем по-другому. В его глазах было столько искреннего желания помочь мне, что я не выдержал, уткнулся лбом в его бок и, не стесняясь, зарыдал.
— Отойди, Назира, — услышал я голос Токтара, — мы с ним
И я успокоился, поднял голову. Бабушку уже не было слышно, она закончила свой плач по сыну.
— Вымой лицо. Если мама твоя заметит, что ты плакал, ей будет еще больней, — сказал Токтар и полил мне из чайника, а сестра вынесла из дома полотенце.
Когда я растирал полотенцем лицо, уничтожая следы своей слабости, к дому подъехал председатель колхоза Нугман. Токтар, словно хозяин, пошел его встретить и держал за узду коня, пока председатель неловко, не сгибая спины, вылезал из седла. Мне уже говорили, что Нугман всегда выжидает конца жоктау и только после этого приходит выразить свое сочувствие. Когда-то, давным-давно, баи и кулаки зарыли его в землю живым, и врачи с тех пор запретили ему волноваться. Он и с виду больной — тощий, с такими впалыми щеками, словно внутри они касались друг друга. Я как-то не замечал, чтобы председатель смеялся. Если Нугман смотрит на тебя, то кажется, что он тебя не видит, будто он навечно погружен в какую-то очень печальную думу. И до войны Нугман как инвалид не работал, получал пенсию и разводил свой сад, где скрещивал дички с культурными яблонями. Ну, а после того как началась война и все здоровые мужчины ушли на фронт, пришлось ему пойти в председатели.
В доме Нугман пробыл недолго, а выйдя на улицу, подозвал сестру, расспросил о наших делах и что-то написал на листке, вырванном из блокнота.
— По этой записке получите барана и два пуда муки как помощь от колхоза, — пояснил он, вручая сестре листок. — Токтар, сынок, поможешь им привезти.
— Хорошо, ага. Помогу.
Председатель так же неуклюже, с неестественно прямой спиной, взобрался на коня и сказал сестре:
— Назира, солнышко, если что-нибудь будет нужно, не стесняйся, заходи ко мне.
Нугман уехал, а я, глядя ему вслед, дивился его странной походке и тому, как он слезал и забирался на коня.
— А почему он такой прямой, как палка? — спросил я у Токтара.
— Нугман носит корсет, — ответил Токтар.
— А что это такое?
— Ну, вроде панциря, и тоже из железа.
— А зачем он его носит? Чтобы не пробила пуля?
— Ну что ты, Канат-ай? Совсем для другого служит корсет. У председателя больной позвоночник, да еще говорят у него удалены два ребра.
— А почему их удалили?
— Перед тем как зарыть Нугмана в землю, его сильно били. Вот тогда и сломали два ребра, а после уже в больнице их удалили совсем.
По черной бумаге мама высчитала, когда наступит сороковой день после смерти отца. Оказалось, что очень скоро. И наша семья стала готовиться к поминкам. Мать и Назира пригнали обещанного Нугманом барана, бабушка откормила его, урезав еду трем нашим козам. Баран залоснился, потяжелел, и мать, и бабушка успокоились, что теперь на поминках будет вдоволь «божьего» мяса. А пока они послали нас с Назирой за дровами.
Рано утром мы отправились в горы в заросли таволги, нарубили две большие охапки веток с только что распустившимися листочками и, после того, как Назира перевязала охапки веревкой, скатили их к подножию склона. Потом сбежали сами вниз, подобрали вязанки и только навьючили на себя, как из-за пригорка, со стороны аула, появился Токтар.
Он шел, улыбаясь еще издалека, словно человек, спешащий за суюнши — подарком, который получает тот, кто первым приносит хорошую весть.
— А я вас везде ищу. Потом вижу, летят сверху дрова, а потом и вы спускаетесь следом! — сообщил он, приближаясь.