Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
Когда у бабушки родились дети, она начала мечтать о первом внуке. Но вот ей подарили внука, а за ним пошли другие внуки и внучки. И теперь бабушка с нетерпением ждет первого правнука, которого должен преподнести, конечно, первый внук.
А первый внук — это я. Мне в этом году исполнилось только семнадцать лет — возраст, сами понимаете, еще не подходящий для женитьбы. Да, признаться, нет и такой девчонки в нашем ауле, которая мне бы понравилась по-настоящему. Но у бабушки были свои расчеты.
— Вот бы найти еще моему Женисбеку невесту-раскрасавицу, потом дождаться их первое дите,
Соседка, конечно, уставилась на меня во все глаза: как, мол, сможет он оправдать надежды своей бабушки? Мне было и неловко и смешно, но я сделал вид, будто ничего не понял. Только подумал: «Милая, милая моя бабушка! Еще настанет время, когда ты увидишь и мою невесту, и невесту твоего самого младшего внука Есета. И будут у тебя правнуки. Да только тогда захочется тебе уже праправнука иметь!»
Мне, казалось, что у нее впереди много-много лет жизни: ей только шестьдесят три года и движения ее по-молодому легки и проворны. А бабушка точно подслушала мои мысли и сказала своим собеседницам:
— Что-то неладно с желудком, ноет и ноет такой-сякой. Все во власти аллаха! Сколько позволит пожить — никто не знает. Надоем ему, уберет с грешной земли и успокоится.
В последние месяцы она тщательно готовится к приходу костлявой, хочет встретить ее как подобает нарядной. В ее деревянном сундуке, крашенном в черный цвет, лежат — ждут не дождутся своего часа — еще не ношенные бархатные камзолы. Зеленый подарил мой отец, коричневый — Асембай, а голубой привез из города третий сын, Есельбай. От братьев не отстала и Маржапия — сшила ей камзол из черного бархата. Временами бабушка пересыпала подарки гвоздикой и снова прятала на дно сундука. А уж сколько платьев из шелка и атласа она приберегла для своих похорон — не сочтешь, собьешься. Пожалуй, их хватит на всех старух из нашего аула.
А пока позволено жить, она ходит в платье из дешевой ткани и поношенном пиджаке моего отца. Бабушка вечно в хлопотах по хозяйству. Придет, бывало, в гости и глядит: тут нужно помочь или там что-то сделать. А наряд, как известно, в таком случае не помеха. Вот и некогда ей носить красивое платье за нескончаемыми заботами.
Говорят, мой отец хороший работник в колхозе, но у себя дома худшего хозяина, наверное, не сыскать. Навезет дров телегами, а уже через месяц нечем топить. Хоть ноги суй в печку вместо дров, как говорится у нас, казахов. Тогда-то и вмешивается бабушка.
— Женисбек, — говорит она, — а ну-ка, запряги коня.
Я охотно выполняю ее распоряжение, мы с ней запрягаем в телегу нашего старого мерина и отправляемся добывать топливо — собираем кизяк на выгоне, жнем серпом курай или рубим кетменем таволгу.
Потом она отправляется к Асембаю и до поздней ночи крутит древнюю швейную машинку — щуря слезящиеся глаза, шьет, чинит старую одежду его детишек. У среднего сына целая орава сорванцов: всюду-то они бегают и суют нос, одежда так и горит на них.
В доме Есельбая она берется за другие дела. Едва переступив, порог, она тут же вновь появляется на улице с просторной хозяйственной сумкой в руках и обходит магазины райцентра, добросовестно выстаивая в очередях.
Как всегда,
На месте бабушки я бы давно не вынес и сбежал подальше от жизни такой. Ни присесть тебе, ни полежать — «Мама, то, мама, это». Но ей, видно, большего и не нужно от судьбы, так бы и суетилась весь век вокруг детей и внучат. Вероятно, все матери устроены на эдакий манер. У нас, у казахов, это называют так: входить в дом с дровами, а выходить с золой. Во всяком случае, я слышал своими ушами, как бабушка говорила:
— О аллах, если хочешь узнать мою мечту, послушай: хочу умереть рабой своих детей.
Как видите, это ее собственные слова. И аллах охотно идет ей навстречу: чего-чего, а хлопот из-за внуков и детей у нее всегда предостаточно. И бабушка этим довольна. Со светлой улыбкой она бегает из дома в дом, откуда только сил хватает!
Но иногда лицо ее мрачнеет. Ей хочется, чтобы ее многочисленное потомство проживало в мире и согласии между собой, а у потомства свои сложные отношения, свои счеты друг к другу, и это причиняет ей боль.
Вот передрались между собой ее внуки, она срывается с места, расталкивает драчунов, успокаивая слабого и увещевая сильного. Когда ее терпению приходит конец, она поднимает к небу глаза и горестно говорит:
— О аллах, аллах… Ну, за что ты заставил жить меня среди этой грызущейся своры?! Может, ты избавишь их от меня?!
В такие минуты борозды на ее лице прорезываются глубже, темнеют. Сама она от горя становится маленькой, такой маленькой, что кажется, ее можно взять в горсточку. Тогда мне хочется упасть ей в ноги и просить прощения за те горькие минуты, что ей доставил лично я. И в этот момент в мою душу пробирается сомнение: а так ли уж счастлива моя бабушка?
У бабушки ко мне особое отношение с малых лет. Может, заслуга моя только в том, что я ее первый внук? Она ждала, ждала, и вот он родился, ненаглядный Женисбек? Словом, не знаю, чем объяснить, но она, как никому, доверяет мне свои тайны. Когда мы остаемся наедине, она рассказывает о том, как ей тяжело жилось, вдове с кучей детей. Меня восхищали ее мужество и вера в людей. Я смотрел на ее натруженные руки, и меня охватывала нежность к бабушке. «Дорогая бабушка, — восклицал я в душе, — будь в моих силах, я бы одел тебя в шелк и посадил на почетное место. А одеяло свернул бы вчетверо, чтобы тебе было мягко сидеть! И чтобы у тебя не было ни печали, ни забот!»
Ее чуткое сердце угадывало мои мысли, она ласково проводила по моей жесткой шевелюре худенькой сухой рукой и говорила:
— Надо бы навестить Асембая. Все ли здоровы у него? Может, чем помочь? Невестка не управляется, поди, слабая, больная женщина.
Летом она прожила у Асембая целый месяц и потом опять перебралась к нам. За это время бабушка заметно похудела, глаза ее запали. Временами она будто прислушивалась тайком к биению своего сердца и вздыхала. Но при нас не показывала вида, что что-то не так, и продолжала суетиться по хозяйству.