Запах пороха
Шрифт:
Несмотря на снежный ветер, местность просматривается хорошо, на каждом подъеме открывается далекий простор. Приплюснутые бугры, окропленные бурым, как застарелые пятна крови, кустарником, уходят к белому горизонту и расплываются под холодными, подсиненными разводьями неба.
— По-одсобь! — слышится команда на каждом подъеме. И тогда бойцы дружно подхватывают сани. Несется шутливое:
— Э-эх, у-ухнем…
— Давай, давай, давай!..
Зажмурив глаза и неловко отворачиваясь от ветра, люди натужно выводят груженые розвальни на перевал. Лошадь понимающе косит глазом и чутко прядет ушами.
Впереди
— Что-то сегодня фрицевы самолеты подзадержались.
— Соседей утюжат…
Идут по дороге автоматчики и невольно вслушиваются в звуки притухающего боя. Тяжело ступает вечно озабоченный простыми земными делами Буянов, старательно помахивает длинной сильной рукой Ступин; глаза у него, как всегда, строгие и недоступные. Но более всего привлекают внимание мое новички: рассеянно посматривающий по сторонам Дворкин и второй, маленький, тоже из бывших поваров. Его усатое, темно-смуглое лицо видно издали. Оба они напоминают мне ополченцев-соседей в бывшем училищном лагере…
С первых дней войны в лагере формировали дивизию из москвичей-добровольцев, среди них большинство были вот такие же, как мои новички, сдержанные, серьезные и добродушные папаши. Нас, курсантов, редко отпускали в увольнение, на это находились свои причины: мало, просто в обрез, свободного времени, изнурительные многочасовые занятия по ускоренной программе да еще всякие внеурочные работы; и мы отводили душу с соседями ополченцами. Уж очень это был интересный народ, все они были значительно старше нас, но, несмотря на солидный возраст, многие из них в первое время посматривали на нас — курсантов, настоящих кадровиков и без пяти минут средних командиров, — с нескрываемым уважением. Это нам нравилось.
— Разрешите обратиться? — бывало, начинает какой-нибудь представительный, уважаемый дядя, подойдя к худенькому сержантику.
— Да, — кратко отвечает тот, сразу же подтягиваясь и этим подчеркивая свое командирское естество, недопустимость в разговоре демократического многословия, жестикуляции и панибратства.
Но очень скоро ополченцы попритерлись к армейским порядкам и разговор с нашим братом начинали уже по-иному:
— Скажи-ка, сынок…
И «сынки» быстро сбросили с себя командирскую недоступность. Между нами наладилась дружба.
Большинство ополченцев были коммунистами, многие пришли добровольцами с больших должностей, давно отвыкли от физической нагрузки. Трудненько им давалось армейское житье-бытье. Бывало, стоит такой товарищ в строю, слушает поучения своего отделенного и смущенно вытирает огромным платком пот с лица; или стоит и перекладывает винтовку из одной руки в другую, а то, забывшись, и вовсе выйдет из строя, махнет куда-нибудь в сторону, потом опомнится и — мелкой, виноватой рысцой кинется назад, на свое место. Их на скорую руку подучивали грубоватому солдатскому ремеслу, они ходили на стрельбище, занимались штыковым боем и тому подобными премудростями.
Народ это был вежливый.
— Голубчик, Иван Иванович, — советовал один ополченец другому, стоя возле чучела на штурмовой полосе, — штыком колите ниже, в живот.
— Спасибо, батенька мой, благодарю вас…
Помнится, числа седьмого или восьмого
— Под Ельню!
— Конечно, там…
— Ну, в общем, к Смоленску… — предполагают наши.
Прервалось некоторое затишье, и обстановка на Западном, самом близком, фронте снова накалилась. После неудачных боев в районе Рославля наши войска отошли за Десну.
В полдень и мы на время примолкли, нам тоже зачитали выпускной приказ. Кончилась учеба, скоро фронт. Мы поздравляли друг друга, стараясь скрыть нетерпеливый зуд: ехать, ехать!
После обеда мы уже закончили экипировку и в новой форме, перекрещенные ремнями, щеголяли по лагерю, поскрипывая сапогами и прощаясь с ненужными теперь, выцветшими на жарком солнце плакатами, портретами, летними классами и палатками. От полученного нового снаряжения в лагере несло кожей, как в сапожной мастерской. Приятно было чувствовать на плечах портупеи. На нас висели командирские сумки и планшеты, на боках — пустые кобуры. Кое-кто понабил в них всякой карманной мелочи, чтобы казаться при оружии. Мы стали средним комсоставом, на петлицах у нас краснели кубики. Да и сами мы были красные от возбуждения.
Снег — как скатерть. Батальоны развернулись, пехота негустыми цепями перерезала низину и без выстрела пошла к занятой противником деревеньке. Уставшие стрелки бредут по целине тяжело, как загонщики. Видно, как они постепенно скатываются к середине, в узкую продольную ложбину.
За спиной слышу голоса своих.
— Пехота…
— Да-а… Летчик аль разведчик… И кино, и книги.
— Матушка пехота!.. Прожужжит шальная пчелка… Поймал!
— Знает, а идет.
Ложбина падает в крутой овраг. По обе стороны оврага грязно-красные каменные дома. За домами сереет безмолвная, скраденная расстоянием макушка колокольни, она стоит за перевалом, в большом селе Зимницы, где проходит дорога к упорно сопротивляющейся сухиничской группировке противника.
Рота автоматчиков во втором эшелоне, автоматчики вступят в бой, как только пехота зацепится за крайние дома.
Над полем тишина. Мы спускаемся в низину.
Что ж молчат наши пулеметы? Чего они ждут? Неуютно идти на виду у врага.
Мы сошли вниз, и церковь уже не видна. От ветра и снежной белизны слезятся глаза. Снег все глубже.
Почему не стреляют?
Хрустит под ногами наст. Ноги подворачиваются и скользят по снежным волнам, отлогим сподветру, но крутым и подбористым снаветру. Снежные заструги похожи на могилы, в белом безмолвии таится что-то неизвестное. Трудно идти в тишине, тишина давит.
Мы идем, идем…
Слева от меня Буянов, справа Ступин. Старые, проверенные товарищи. Мы идем рядом, и мне вспоминается почему-то Васильев, его слова: «Мы все в одном строю…» Тяжелая, мучительная тишина подхлестывает мысли. «Стреляйте! — сбивчиво думаю я. — Почему нет огня? Стреляйте… Велики потери… а взводных не прислали… рота куцая… не рота — взвод…»
Пехотинцы черными комками катятся к глубокому оврагу.
— А-а-а-а!.. — вдруг разорвало тишину. И не сразу понять: человек ли кричит, стонет ли боль человеческая.