Записанное не пропадает
Шрифт:
– Гхор только в силу вошел. Столько сделает еще замечательного. Да что убеждать вас, Ксан! По себе же мы знаем. Только-только набрали опыт, только разобрались в деле, только поняли жизнь, а сил уже нет, природа приглашает на покой.
– Да? Вы успели понять жизнь?
– переспросил Ксан.
Голос его выражал любопытство, а не иронию, но Зарек осекся, смущенный. Значит, двадцать миллионов часов на одного человека?
– переспросил Ксан.
– И потом попросите прибавки?
– Эти усилия окупятся. Будет проведено полное ратомическое обследование
– Вот это важно - любого. Обязательно любого! Но тогда уже не надо будет тратить двадцать миллионов часов на каждого, не правда ли?
– Нет, конечно. Важно найти метод. В дальнейшем будет в тысячу раз легче.
– "В тысячу раз" - литературное выражение или арифметическое?
– Примерно в тысячу раз.
– Хорошо, двадцать тысяч часов на оживление человека. Это ведь немало. Они, молодежь, не знают, в юности не считают времени, но мы-то с вами понимаем, Зарек, что означает двадцать тысяч. При нашем четырехчасовом рабочем дне человек успевает проработать тридцать - сорок тысяч часов за всю жизнь. Стало быть, если я правильно считаю, придется вернуться в двадцатый век, к семичасовой работе, чтобы обеспечить всем продление жизни. Это удвоение человеческого труда. Все ли согласятся на длинный рабочий день?
– Я уверен, что все,- вмешался Ким, краснея под взглядом Ксана.
– А я не уверен, юноша. Пожилые-то согласятся, к которым костлявая стучит в окошко. А молодежь не может, не обязана думать о смерти, всю жизнь трудиться с напряжением, чтобы отодвинуть смерть.
– Молодежь у нас небездумная. И не боится тяжкого труда,- вставила Лада.Даже ищет трудностей, даже идет на жертвы, радуется, если может пожертвовать собой. Так было всегда, еще в героическом двадцатом...
Ксан пытливо посмотрел на нее, на Кима, на Севу.
– Хорошо, три представителя молодежи готовы идти на жертвы. Спросим теперь старшее поколение. Зарек, как вы считаете, старики пожертвуют собой для молодежи?
– Всегда так было, Ксан. Во все века отцы отдавали себя детям.
– Да, так было. Отцы выкармливали детей, а потом умирали, освобождая для них дом и хлебное поле. Учителя обучали учеников, а потом умирали, освобождая для них место на кафедре и в лаборатории. Это было горько... а может, и полезно. Не будем переоценивать себя. Мы знаем много нужного, а еще больше лишнего. У нас багаж, опыт и знания, но с багажом трудно идти по непроторенной дорожке. Мы опытны, но консервативны, неповоротливы.
У нас вкусы и интересы прошлого века. Что будет, если мы станем большинством на Земле, да еще авторитетным, уважаемым большинством? Ведь мы начнем подавлять новое, задерживать прогресс. Может быть, наша жажда долголетия - вредный эгоизм? Может быть, так надо ответить этим трем героям: "Молодые люди, мы ценим ваше благородство, но и мы благородны - вашу жертву отвергаем. Проводите нас с честью, положите цветы на могилку и позабудьте, живите своим умом. Пусть история идет своим чередом". Так, что ли, Зарек?
Профессор растерянно кивнул,
– Вы черствый!
– крикнула она.- Вы черствый, черствый, старый сухарь, и зря называют вас добрым и умным. Считаете часы, меряете квадратные метры, радуетесь свободному пространству. А нам не тесно с любимыми, нам без них не просторно, а пусто. Мы им жизнь отдадим, а не два часа в день. У нас сердце разрывается, а вы тут часы считаете. Черствый, черствый, сухарь бессердечный!
Она подавилась рыданиями. Сева кинулся к хозяину с извинениями:
– Простите ее, она жена Гхора, она не может рассуждать хладнокровно. Я же предупреждал ее, просил не вмешиваться.
И Зарек взял Ксана под руку:
– Давайте отойдем в сторонку, поговорим спокойно. Она посидит в беседке, успокоится...
Но Ксан отстранил его руку:
– Не надо отходить в сторонку. Она права: мы все сухари. Когда женщина плачет, мужчина обязан осушить слезы.
И позже, проводив Ладу и ее довольных друзей, Ксан долго еще ходил по шуршащим листьям и бормотал, сокрушенно покачивая головой:
– Друг Ксан, кажется, ты становишься сентиментальным. Женщины не должны плакать, конечно... Но ты же понимаешь, какую лавину обрушат эти слезы. Впрочем, если лавина нависла, кто-нибудь ее обрушит неизбежно. Ладе Гхор ты мог отказать, но историю не остановишь. Нет, не остановишь.
ГЛАВА А. ШИМПАНЗЕ НЕ ГОДИТСЯ
Весь год весь мир занимался восстановлением Гхора. Повсюду в медицинских и ратомических институтах были созданы лаборатории восстановления жизни. Ратозапись тела Гхора размножили, разделили на части и разослали во все страны света. Головной мозг изучался в России, спинной мозг - в Северной Америке, скелет - в Южной, рот, глаза и уши - в Африке, сердце - в Индии...
Лишь в одном месте Гхор существовал весь целиком, и то в виде разборной, расчерченной мелкой сеткой модели.
Модель эта стояла в диспетчерской штаба по спасению Гхора, а главным диспетчером был Сева. С утра до вечера стоял он у селектора, десять раз в день совершая кругосветные путешествия, резким голосом, требовательно напоминал:
– Аргентина, вы обещали сдать всю полосу УВ к первому числу. Выполняете слово?..
– Филадельфия, вы задерживаете поясничные позвонки!..
– Мельбурн, я получил мизинец, спасибо. Все в порядке. Приступайте к безымянному пальцу...
– Осака, как у вас дела с гортанью? Микрофлора сложная? Так оно и должно быть. Неясность с ратозаписью? Хорошо, высылаю вам инструктора...
Сева беседует со всем миром, а Том безвыходно в лаборатории. Окружен приборными досками, индикаторными лампочками, проекторами, реостатами. Он занят ратомедицинскими машинами, ибо без техники нельзя прочесть ни единой записи. Ведь в одном мизинце Гхора сотни миллиардов клеток, и в каждой клетке триллион атомов, и каждый записан тысячью ратобукв. Записано, a прочесть нельзя: жизнь коротка, людей на планете мало.