Записи и выписки

Гаспаров Михаил Леонович

Минута молчания (когда все встают со стульев: «конский пиетет», выражался Розанов) в 1960–1990-е гг. в среднем длилась 20 секунд. В «Затмении» Антониони незабываемая минута молчания среди биржи длилась все-таки 30 секунд. Когда в античном секторе ИМЛИ мы поминали ушедших, то я никого не поднимал с мест, но за полнотой минуты следил по секундной стрелке. Со стороны это должно было выглядеть отвратительно, но время ощущалось не символическое, а настоящее.

Матрешки стали вырабатываться в России с начала XX в. по японскому образцу, первым взялся за это и дал им название один из учеников Поленова.

Метонимия в строке Мандельштама «Зеленой ночью папоротник черный» — простейший обмен красками создает устрашающий эффект. Его тянуло к этой гамме, ср.: «И мастер и отец чернозеленой теми».

Minorities «В Америке негры и евреи борются за место морально-привилегированного меньшинства; а когда изобрели ликвидацию глухонемоты дорогостоящим вживливанием аппаратика в череп, то союз глухонемых протестовал против попытки оторвать человечество от сокровищ культуры глухонемых». (Слышано от Т. Толстой.)

Миссия Самое знаменитое место Вергилия в VI кн.: «Другие будут лучше ваять статуи и расчислять звездные пути, твое же дело, римлянин: править народами», потому что к этому ты лучше приспособлен, чем другие. У Киплинга из этого вышло «Бремя белых» (ср. БРЕМЯ), а у Розанова: «Немцы лучше чемоданы делают, зато крыжовенного варенья, как мы, нипочем не сварят». Щедрин (в «Благонам. речах») выразился еще ближе [144] к первоисточнику: «Грек — с выдумкой, а наш — с понятием». Правда, у него «наш» — это Дерунов.

Мессианство «Весьма ненавидят разговаривать о настоящих делех, всегда говорят о предбудущих, редко о прешедших» (Кантемир, утешное критическое описание Парижа и Французов, с итал.).

Молоко Водку с молоком пил А. Разоренов (Белоусов, ЛМ, 25).

Мемуары Вечер был чудный, мягкий, теплый, душистый. Полная луна кидала свой свет блестящей полосой по морю, и поверхность воды искрилась жемчужными чешуйками. Воздух был весь насыщен запахом цветущих лимонов, роз и жасмина (Е. Матвеева. «Восп. о гр. А. К. Толстом и его жене». ИВ 1916, 1, 168).

Мороз Французов в 1812 губил не столько мороз, сколько еще раньше — жара и понос от русской пищи (Уэствуд), особенно тяжелый для конников — вспомним надпись Александра Македонского «…разбил и преследовал до сих мест, хотя страдал поносом». Русская армия в преследовании от Тарутина до Вильны сама от мороза потеряла две трети.

Музыка У Толстого реакция на музыку была физиологическая: плакал от одного пробного звука «нижнего до 32-футовой октавы» нового консерваторского органа (восп. Сабанеева, СЗ 69, 1939, Сабанеев студентом сам показывал Толстому этот орган).

Мужество

Н. И. К.-Л., видевшая войну, говорила: «Мужество — это у командира, который отсылает солдат и остается погибать у пулемета. И у его солдат, которые слушаются и уходят. Но не у того, который бросается погибать на амбразуру».

Мертвым хоронить мертвецов В Вермонте на кладбище есть надпись «ум. ок. 1250 до Р. X.» — это египетская мумия, ее купил коллекционер, а она подпала под закон штата, запрещающий не хоронить покойников.

Милость Господи, помилуй, да и нешто подай (Пословицы Симони, 92).

А. Е. Парнис прислал мне неизданную поэму Вл. Маккавейского с вопросом, что общего между Иеронимом и нулем. Поэма мне понравилась, и он разрешил мне ее здесь напечатать.

Владимир Маккавейский ПАНДЕМОНИУМ ИЕРОНИМА НУЛЯ (Метафизическое обозрение) 1. Не понимать меня неловко Ввиду того, что я умен — Поэт врожденных заголовков И архаических имен. На деле ж я немногим нужен, И вероятие жемчужин В среде, похожей на навоз, — Невыгодный самогипноз, [145] Но, в тяготении к вершинам Усматривая ремесло, Я примиряюсь тяжело С авторитетам петушиным… Скажу без иностранных слов: Я не француз и не Крылов. 2. Слова! ужель они все колки! Скажу, как Чацкий. Очень жаль, Что до сих пор для пыльной полки Подержанный не куплен Даль. У Грибоедова в опале По очереди ли трепали, Увы, не Даля, а Лярусс Хохол, кацап и белорус, Не знаю. Нашею ухою Покуда брезгует Демьян, — Не трону родины бурьян Я Лукиановой сохою, Но, за морем нашед приют, Скажу: лежачего не бьют. 3. Возьми ж, возьми меня за ворот, Апаш от «Черного Кота"… А университетский город, Где даже суета не та, — Впустую попирать устала Стопа, алкая пьедестала, Тропы, где б не росла трава, И города, где есть Нева… И сколько б ни казалась веской Замоскворецкой речки брань, — Не нас обрадует герань За ситцевою занавеской, Узорчатые рукава, Разрыв-трава и трын-трава. 4. Взбодрит ли истовых мониста Иссякший вдохновеньем Блок, Мой рок на гибель букиниста Меня на запад уволок Все величины переменны На левой набережной Сены, Где и Новалис и Катулл Найдут прилавок или стул, И о каком бы там предмете Ни ныла скрипка бытия, Любых любовниц воробья Системой четких междометий Готов, как на печи сверчок, Подать Парнасу мой смычок. 5. Но ах, Парнасским пустосвятом Не стал Севильский брадобрей. Мой каждый вал бывал девятым Вдали Гомеровских морей. Не диалог Архипелага, Где лал, и радуга, и влага Вместили ивы и маис, И Мореас, и Пьер Луис. Апрели севера, о Эллин, От ноябрей не убегут: Берез глумливый гуммигут В дежурный день ажурно зелен, А завтра — горе от ума, Зима, тюрьма или сума. 6. Вчера ли мелос был интимен, О, Велиаре нежных бар, Чьих велеречий глас прокимен Круглился лунами лабар? Но все заемное поблекло И, черноземно сладкой свеклой Питая тлеющую клеть, О мятных запахах не спеть. С тех пор, как прокричал трикраты Петух Святого Четверга, Наитствований жемчуга Мы стали мерить на караты, При звуке же вчерашних фраз Кричим, что слышим в первый раз. 7. Идя прямым путем, подспорье Находишь и в родной земле: Колдунья бардов Беломоръя На подседельном помеле — В зенит, «причалов жалких мимо», Сохой Микулиной стремима; А там и пушкинский гусар Пленился б ярмаркою чар. Мне скажут: я сужу по-детски, Что новоявленная даль Толковей, чем толковый Даль, Чем Ремизов и Городецкий. А сердца — в избяной пещи — Рассудка отрок — не ропщи. [146] 8. Телячьей кожей и саженным Пером хронографа ценим, Востоку явленный блаженным Христианин Иероним, Любимый в миме, как патриций, Привыкший ежедневно бриться, Творец епистол и вульгат Был независим и богат; Богат — отсюда независим Ни от богов, ни от людей, Смирению проповедей Предпочитая форму писем, Чьи мысли по сей день гневят Того, кто в самом деле свят. 9. В начале мира было Слово — Не то ли, что солжет в конце, Генисаретским рыболовом Прикидываясь в гордеце? Но одаренный Иппокреной, Патриция судьбой смиренной, Доколе злат земной зенит, Почтить не чает и не мнит. Господней армии когорта, Пожалуй, даже не одна, Была в команду отдана Противнику хромого черта, Что, оппонируя, рога Сломал на черепе врага. 10. Но не рогов бесовских паре, — Тому, что Божье в письменах, Обязан славой комментарий И преподобием монах. А бес, величием Вульгаты Затмен, — безрадостно-рогатый, И эпизодом пренебречь Патериков дерзает речь; А то, что северного солнца Лучом сквозь пестрое окно Пятно чернил освящено В чертоге мудрого саксонца, — Не к чести скромных лютеран: Евангелие — не коран. 11. Но тем, чьи помыслы устали От объективно-бодрых фраз, О бесоборческой детали Не

сразу надоест рассказ. И нас никто не обесславит За мнемонический алфавит, За суть звериного числа И нуль во образе осла. Свидетельство Гастон Париса Вчерашний воскрешает день, Эзотерическую ж тень От пальмы или кипариса Над мыслью, мелкою, как Нил, Сам автор трезво обвинил. 12. Прошли года. Но Рудольф Ойкен В былое прорубил окно; Я удален трактирной стойки, Я трезв давно. Мне все равно. Вчерашним только и пьянея, Воспоминания Минея, Погружена в Платонов сон, Бредет мытарствами времен. Из золотого оловянным Когда латинский стал глагол. Агглютинировал монгол В степи, отписанной славянам, — И усложнилась маета Вкруг апостолии Христа. 13. А Бог-Отец, людского срама Не поощряя, хмурит бровь На темя головы Адама, Долбя тонзуру, каплет кровь, И обоих воров стигматы Еретику казались святы, Ловцов же Божьих невода Гноила теплая вода. Над нищим буднем висли цехи, Сударыни Венеры грот Кладоискателю щедрот Запретных продавал утехи — И, по уплате в счет греха, Цвели досрочно посоха. 14. Была печаль. Печаль начала Всю ночь он не снимал очков, И ничего не означала Гора худых черновиков. Искал он сведений, не веря; Шифрованное имя зверя [147] Чего-то в силу между тем Не покидало круга тем. И он сказал: Господь возвысил В окне луну, как некий нуль. Читать ли? Отойти ко сну ль, В забвении всех прочих чисел, Коль тайну этих трех шести, Как тайну Троицы — не найти? 15. Святой зевнул и, против правил Себя смиренным возомня, Сам раздевался и оставил Два неразвязанных ремня Изволил улыбаться странно, Припомнив речь Иоканаана — (Как будто речь не о Христе, А о его как раз пяте). Он лег. И вдруг в руке монаха (Рука не то же, что пята) Явился альманах Гота — Другого нету альманаха. На книжке не было числа, И вместо даты — лик осла. 16. Осла. Тут — ушки на макушке — Он засмеялся, как змея: «Ужель не стоит ни полушки Величие небытия?. Веданта, Гартман и Нирвана… Довольно странно… очень странно И Валаам, и Апулей, И Ариель, не без нулей…» А сам — перед глухой стеною Прелиминарно все ж учел, Что этот нулевой осел Был, вероятно, сатаною. Покуда дальше не пойду, Скажу, что было все в бреду. 17. И рек осел: Столь нарочито Я отдан быту потому, Что здесь ослиное копыто Дробит египетскую тьму; Само того не понимая, Мутит баранов Адоная, За что (как за свои грехи) Поплатятся лишь пастухи. Коль Логос — фабрика проклятий, Всех подсудимых ждет скамья; Змея ж из книги Бытия Эммануилу на осляти Покорна свято и давно: Отсюда наше домино. 18. Боюсь, я сделаю вам больно, Сказав, что в рыцаре на час, В осленке Бога подседельном Идея та же, что и в нас. Вы скажете, что это подло, Ослы — не более чем седла, Идеи — нет ни там, ни тут… Отвечу: трезвые учтут, Что из любого Назарета В Сион чредою дольних сел Столь величаво, как осел, Не довезет вас и карета, Не говоря уже о том, Что надо ехать за Христом.

Я написал Парнису письмо: «.. По «Золотой легенде», у св. Иеронима был осел, доставлявший хворост из лесу, и Иероним отпускал его пастись под присмотром своего льва — того, что рядом со святым на всех картинках. Однажды лев не уследил, как осла увели проезжие торговцы, и за это время сам некоторое время таскал хворост из лесу, но потом отбил осла у тех торговцев на обратном пути, и все пошло по-старому. Никаких других перекличек с Маккавейским нет. «Нуль» напоминает о средневековых пародийных житиях «Никто, муж всесовершеннейший» (см. «Поэзия вагантов», 581–582); если М. пишет вместо Nemo — Nullus, то ради анахронизма, хорошо понимая, что арабские цифры с нулем пришли в Европу много после Иеронима. Для собственного упражнения пересказываю поэму по строфам, как я ее понял. (1) Я — жемчужина в навозе, ценю себя и не согласен с петухом, что я «вещь пустая». (2) Не буду за это издеваться над отечеством (ле[148]жачего не бьют), тем более что и оно уже от Даля тянется к Ларуссу, на запад. (3) Я тоже хочу в Париж или хотя бы в Петербург: университетский Киев и даже Москва мне постылы. (4) И я навострился писать на парижский лад [о реальном пребывании М. в Париже, кажется, сведений нет?] — (5) но даже парижская античность далека от настоящей архипелажской, а наша северная — тем более. (6) Раньше и у нас нежно пели нежным барам (Велиар — не Шаляпин ли?), над богослужебным (или оперным?) пением веяли знамена-лабары, круглясь, как луна (первый намек на будущий нуль!); но с тех пор это стало редкостью. (7) Можно найти поэзию и в русском колорите, но не там мое сердце. [Конец затянувшемуся — как в «Домике в Коломне» или «Езерском» — вступлению]. (8) Иероним (для Запада святой, для Востока блаженный), в противоположность автору, независим и не смиренен. (9) Не ему бы, гордецу, писать о Христе, но и не поэту его судить. Бог хранил его от бесовских соблазнов, (10) и ему не приходилось даже швырять в черта чернильницей (это слишком вещественно — как Коран, перекликающийся с лунами лабаров). (11) Мы, однако, изложим один такой бесоборческий эпизод, ссылаясь на Гастона Париса [не поискать ли в его книгах ключ к М.?]. (12) Сложился он уже в средние века (тема Ойкена), когда историческая память заснула, латынь стала вульгарной, славяне попали под монголов, (13) писались иконы с Адамовой головой, а мир погрязал в грехах, оплачиваемых индульгенциями. (14) Но до этого было еще далеко; Иероним разгадывал смысл числа 666, но усилия его сводились к нулю. (15) Он отошел ко сну (помянув тех, кто недостойны развязать ремни его сандалий), как вдруг увидел Готский альманах, но без даты, т. е. изданный после конца света, когда времени не стало — оно стало нулем. На месте этого нуля был лик осла — которому, по мнению римлян, поклонялись евреи в своей святая святых. (16) Так совместились небытие, нуль и осел (Ариэль — видимо, по ошибке вместо Оберона с ткачом Основой); для простоты Иероним решил, что осел — это сатана, и все тут. (17) Осел возразил: нет, он несет Бога Слово, несет свет в тьму, превращает простых иудеев в будущих христиан, а их пастырей, книжников и фарисеев, шлет на скамью подсудимых (цепь причин и следствий названа «домино», потому что выкладывается в форме змеи, но безвредно?). (18) Так и мы несем в себе и на себе Бога, следуя в Сион; нуль, выходит, не дьявольствен, а божествен. Впрочем, двусмысленность остается. Небезразлично, наверное, что «Осел» называлась поэма Гюго, скептическая и загроможденная такими же темнымиученостями — как автопародия. А какими амплификациями М. развертывает эту цепочку мыслей и какими играет реминисценциями, об этом нужно писать особо. Простите и пр.» Импровизируя этот комментарий, я вспомнил немецкую антологию по XVII е, где составитель с порога предупреждает: «от разъяснения стихов Квирина Кульмана мы отказываемся». Это тот Кульман-пророк, которого сожгли на Москве в Немецкой слободе; от султана ушел, от Москвы не ушел. («Я Циннапоэт, я Цинна-поэт!» — «Разорвать его за его дрянные стихи! разорвать его за его дрянные стихи!»)

Нить На открытии памятника Жукову Говоров зычным 90-летним голосом говорил: «Жуков красной нитью проходит через всю войну…» А повар Смольного вспоминал по телевизору, как в блокаду Говорова и Жданова обслуживали маникюрщицы, а врачам, лечившим их штат от обжорства, разрешали брать объедки, которыми те подкармливали вымирающих. [149]

Нибудь Самая знаменитая фраза К. Леонтьева: «Ибо не ужасно и не обидно ли… что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник… для того только, чтобы буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы на развалинах» итд. Замечательно, что это точный стиль почтмейстера из Гоголя, а Леонтьев Гоголя ненавидел. Ср. ХРИСОЭЛЕФАНТИННАЯ ТЕХНИКА

Не «Я никого не предал, не клеветал — но ведь это значок 2 степени, и только» (дн. Е. Шварца, б89). А Ахматова писала «Знаю, брата я не ненавидела и сестры не предала» с гордостью.

Не Лучшей рекламой для компьютеров по американскому конкурсу оказалось: «Они не так уж переменят вашу жизнь!»

Не «Как вы сами определили бы свою болезнь?» — спросил врач. «Душевная недостаточность», — ответил я.

Немоложавая женщина — выраж. Н. Штемпель, 48, об упоминаемой Мандельштамом воронежской Норе. «Женщина неочевидной молодости» было где-то в другом месте.