Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
— Братцы, наша задача!..
Над его глазом все судорожнее билась, дергалась бровь.
— …выбить противника… — Ротный замолчал, взглянул на взводного, но ничего не сказал, так как у него необыкновенно дергалась бровь, и судорога брови передавалась на всю правую сторону лица, которая тоже стала подергиваться.
— Вперед! — крикнул взводный. — За мной!
— Да, — вздохнул ротный командир и, пропуская взводного вперед, а также и нас мимо себя, крикнул: — Вперед!
Я и Игнат были в самом хвосте роты: за мной и Игнатом шел ротный командир. Игнат повернул голову:
— Будем, Жмуркин,
Я не помню, как я вылез из окопа, а только помню, как, взмахивая наганом, кричал ротный командир, выгонял солдат из окопа, а также очень хорошо помню, как ротный командир двинул меня по шее, грозил уложить на месте, ежели я не вылезу из окопа. Я, бледный, с холодными каплями пота на лбу, которые, как горошины града, размазываясь, катились по щекам в бороду, с дрожащими челюстями, стал карабкаться по стене окопа наверх. Первым делом я положил на козырек окопа винтовку, с которой я не расставался несколько месяцев, потом, держа над головой лопатку, чтоб пули не пробили голову, и не отрывая лица от земли, быстро соскользнул животом с окопного козырька, сполз и припал к земле. Надо мной было не разбери-бери: стоял в воздухе потрясающий шквал, свист невиданного мною никогда такого ветра, улюлюканье, неумолкаемое хлюпание воздуха, как будто над моей головой шумел, плескался взволнованный чудовищными бурями океан…
— Вперед! Вперед! — Это был голос взводного. Голос взводного, как тяжелый металлический жгут, опускался на голову. От этого голоса я вздрагивал, поднимался на четвереньки, выбрасывал туловище вперед, бежал несколько сажен под ревущим океаном воздуха и падал на землю, изрытую и зияющую страшными ранами, как будто но ней прокатилась не видимая еще человечеством болезнь — оспа. Эти зловещие раны дымились, горели, воняли, сочились кровью, дышали и рдели студенистым гноем человеческого мяса. Несмотря на все это, нам командовали:
— Вперед, братцы, вперед!
— Вперед! Вперед! — Я снова вскочил, ринулся из огромной окровавленной, слезящейся сукровицей воронки, вырытой снарядом, поскользнулся и с обрыва сполз обратно на дно, потом опять вскочил и побежал, а в это время, когда я выбежал и побежал, земля охнула подо мной и дернулась, как худое решето, и я с ужасом посмотрел на нее, чтоб не провалиться в зияющие трещины, в ее дыры, налитые сукровицей и гноем разложившегося мяса. Когда я, спотыкаясь и падая, бежал вперед, я ничего не видал вокруг себя, кроме изуродованного лица земли, пыли и едкого, вонючего дыма, который острой ржавью точил глаза, ноздри, заползал внутрь, распирал грудную клетку.
— Вперед! Вперед!
Я лежал на земле, в нескольких саженях от проволочного заграждения противника. Тут было хорошо, а главное — не было над головой страшного хлюпанья воздуха, вонючего дыма. Я только слышал, как над моей головой то и дело, беспрерывным потоком журчали, свистели пули, с жалобным пением, хлюпанием впивались в землю. Я припал плотнее к земле и, не поднимая рук и как-то особенно, движком, стал ковырять землю, ссыпать ее повыше своей головы, а когда я сделал бугорок земли и спрятался за него, я услыхал звучную команду взводного командира:
— Ложись! Окапывайся!
Я стал прислушиваться; с левой стороны шла возня, сопение, стоны, и я повернул
— Игнат, Игнат! — простонал я и плотнее припал к земле. Игнат на мой стон не отозвался.
— Игнат! Игнат!..
На мой стон опять никто не отозвался. Я прислушался: вокруг меня было тихо, лежала мертвая пустыня, изрытая и налитая гарью и дымом. Я не вижу никого, кроме десятка товарищей, зарывшихся глубоко в землю, да разбросанных трупов, которые были гораздо обильнее, чем снопы ржи на самой плодородной пашне. Я никогда не видал такого урожайного поля, как это поле битвы, на котором столько валялось трупов, что не было силы взглянуть на них, — это только было впереди…
— Вперед! Вперед!
Я затаил дыхание. Мне мучительно не хотелось подниматься: мне так была мила изрытая, зловонная от человеческого мяса земля, что я не мог от нее оторваться. Я еще плотнее прижался к ней.
— Вперед! Вперед!
Крик взводного командира придавил меня еще больше к земле. Я пролежал несколько минут, а сколько, — хорошо не помню. В это время я ничего не слыхал, даже не слыхал биения собственного сердца, да и билось ли оно в это время, я даже затрудняюсь сказать. Я почувствовал только, как меня больно ударили прикладом но заду.
— Ты что лежишь, сволочь, а? Твои товарищи давно впереди! Вперед!
От приклада и окрика я побежал вперед. Пули свистели около моей головы; одна звякнула о котелок. Я уперся в разорванное проволочное заграждение, на котором, как черные бусы, висели человеческие тела, клочья мяса…
— Господи! — кто-то вздохнул слева от меня.
Я споткнулся на что-то мягкое и повалился на землю.
— Ложись! Сюда!
Я повернул голову и открыл глаза: из груды человеческих тел на меня смотрели кроткие глаза Тяпкина.
— Сюда! Сюда! — шептал он дрожащими губами и шевелил, как мне казалось, каждым волосом бороды. — Еще…
Я привалился к нему почти вплотную, спрятался за вал человеческих трупов.
— Ты что же отстал, а?
Я не ответил.
— Это наши, — сказал он и показал глазами на трупы, за которые мы спрятались.
И на это я не ответил.
— За нами идут еще цепи.
— Идут, — ляскнул я дрожащими челюстями, скривился в зевоту, потом, когда зевота прошла, я повторил: — Идут.
Я поднял голову и стал осматривать трупы.
— Ты что? — встрепенулся испуганно Тяпкин. — Знакомого, товарища ищешь, а?
Я опять ничего не ответил.
— Трудно. Разве ты не видишь, что они спиной к нам положены? Я вот только недавно одного перевернул на другой бок, чтобы не смотрел на меня.
— Живой?
— А бог его знает!.. Я лег и хотел было поправить винтовку, получше положить, и только было положил и поднял голову, смотрю, на меня глядит человек большими серыми глазами и улыбается. «Ты что, говорю, братец?» А он мне ничего, а только глядит и улыбается. Я его осторожно потрогал рукой, а он холодный и не шевелится, а только глядит на меня и улыбается. «Господи, — говорю я, — он мертвый!» — и так мне, Жмуркин, стало не по себе, что даже все косточки затрепетали от озноба.