Записки беспогонника
Шрифт:
Мои родители и семья брата получали каждый по 300 граммов хлеба и варили суп из свекольных и картофельных очисток. Старший мой племянник, Миша, бросил школу и поступил рабочим в больницу, откуда приносил эти остатки. Иногда удавалось у крестьян выменять разное барахло на картошку, еще на какие-то продукты.
Словом, я получал вдвое больше каждого из моих родных, но пайком своим не делился. Отвратительная черта голода — это эгоизм.
Много спустя один разжалованный снабженец мне рассказал о том ужасающем грабеже, который организовали в Дмитрове присосавшиеся к
Другая отвратительная черта голода — унизительность этого чувства. Есть голод благородный — после дальней прогулки, после напряженной физической работы, когда готов уничтожить три обеда. Но голод систематический, когда ежедневно достается лишь третья часть того, что требует организм, когда чувствуешь голод всечасно, ежеминутно, с утра до вечера, такой голод унизителен. Человек превращается в животное, в голодного волка, беспрерывно рыскающего в поисках еды и только и думающего, что о еде.
Работа у меня была большая, напряженная, при других обстоятельствах — живая, интересная, творческая. А в желудке все вертелся и сосал проклятый червячок.
Родина переживала тяжкие времена, враг пытался взять нас измором. А голод не позволял думать о Родине.
Родителей своих я очень любил. Но делиться с ними куском хлеба у меня не хватало мужества. Свою пайку я делил на три части. И когда делил, подъедал все крошки до последней. И сколько раз бывало — режешь кусок и словно невзначай повернешь ножом чуть наискось и отхватишь порцию побольше двух других. А раза два, озлясь, я съедал всю пайку за один присест и потом до вечера глотал слюни и ходил с бегающими во все стороны глазами.
Есть еще следующая стадия голода. В противоположность этой — деятельной — стадия полнейшей апатии, физической и умственной. Так голодали ленинградцы во время осады, так голодал я в Кузбассе в 1933 году. Но в 1942 году до этой стадии голода я не дошел.
Почему-то дело снабжения вела посторонняя организация, не подчиненная руководству нашего района. Позднее, энергичными стараниями Зеге была несколько улучшена работа столовой ИТР (инженерно-технических работников). Воробьиными порциями стали выдавать второе — кусок мяса размером с конфетку и кашу-размазню.
Родители мои были жалкие, старенькие, голодные. С ними жила жена моего брата, Елена, с тремя подрастающими и потому еще более голодными детьми — дочерью, тоже Еленой, и сыновьями — Мишей и Ларюшей. В доме напротив жила моя сестра Маша с малыми детьми и старой нашей гувернанткой тетей Сашей, всех более голодной и несчастной. К Маше из Москвы изредка приезжал ее муж ученый профессор Всеволод Степанович Веселовский. В своей лаборатории он потихоньку от начальства варил мыло, и здесь в Дмитрове его весьма выгодно меняли на продукты.
Разговоры моих родных велись вокруг еды и как достать еду. Хлеб доставался мучительно: в очередь становились с вечера, иногда его вовсе не давали, а иногда заменяли рожью. И тогда Елена и Маша куда-то уходили и нудно, до одурения, ее мололи на самодельных мельницах-терках. Собак
В квартире стоял нестерпимый холод, сырость пронизывала тело, света не было, сидели с коптилками, похожими на лампадки.
Дмитровский период моей военной жизни был для меня самым тяжелым. И это под родительским кровом.
Однажды сестра Маша пришла и говорит:
— Смотри, кого я встретила.
Это был еще мой школьный товарищ Костя Красильников. Оказывается, он подвизался в тех же местах, где и я: делал бетонные колпаки под Горьким в Работках, ездил в Туму, томился в Боголюбове. И ни разу мы не встретились. А теперь он тоже прибыл в Дмитров на строительство железной дороги.
Посадили его пить чай, но угостили только кипятком. Впоследствии всю войну мы прошли параллельными дорогами и по временам радостно встречались друг с другом.
Из Горького прибыл вагон с остатками продуктов тамошнего рубежа. Не знаю, сколько досталось начальству, у Зеге было шесть иждивенцев, и себя он, естественно, не забыл, но не забыл и всех тех, кто был с ним на Горьковском рубеже.
Я лично получил три буханки давно вымерзшего, позднее оттаявшего хлеба, сколько-то крупы, сколько-то сыру. И еще мне предложили выбрать — либо пол-литра спирту, либо литр постного масла. У меня хватило стойкости выбрать второе.
Все эти богатства я приволок домой и на этот раз отдал родителям. Как раз был канун Пасхи. Мы разговлялись моим черным хлебом с воткнутыми в буханки свечками. Маша достала спирту, еще чего-то. Радостно было смотреть, как наедались племянники. В тот день особенно чувствовалось отсутствие брата.
Я жил без прописки. Боялся доноса на меня проклятой соседки и потому переехал к своему дяде Давыдову Александру Васильевичу, который жил на конце города в так называемых «канальских домах». По вечерам мы с ним очень интересно разговаривали. Он все вспоминал житье-бытье во времена «деспотизма», старые московские рестораны и трактиры, где и как кормили и поили.
Его жена, тетя Катя, и дочка Груша пекли блины из овсяной лузги и картофельных очисток. Для подмазки сковороды они доставали у знакомой аптекарши экстракт витамина «С», парафин, вазелин и, как исключение и как лакомство, касторовое масло.
По решению Совета Обороны началось строительство восточного железнодорожного полукольца вокруг Москвы, радиусом 60–80 км. Предполагалось, что оно имеет большое стратегическое значение, во-первых, для доставки военных грузов фронту, если весной усилятся бомбежки московского железнодорожного узла; во-вторых, на случай возможного весеннего наступления немцев на Москву.
Строительство в Дмитрове считалось особо важным и особо секретным, о чем все мы были строго предупреждены. Для маскировки называлось оно «Строительство № 7». Однако дмитровские граждане прекрасно знали, для чего мы явились и что собираемся делать. Часть из них поступила к нам на работу, часть была мобилизована, прибыли мобилизованные из Москвы. А наши стройбатовцы от Москвы до Дмитрова ехали в эшелоне еще целых две недели, так как украли их паровоз.