Записки домового (Сборник)
Шрифт:
Мустафа-Паша важно вошел в залу собрания, переваливаясь с ноги на ногу, как гусь, для показания своего величия, и направился прямо к председательскому стулу. Никто не привстал при его появлении.
Он торжественно занял свое место и, прикладывая правую руку к сердцу, приветствовал на обе стороны всех членов совета словами вполголоса: «Мир с вами!» Никто не поднес руки к своему сердцу, никто не отвечал: «И с вами мир!»
Паши переглядывались между собою и вертелись на стульях в явном беспокойстве. Садр-азем сначала вознегодовал было на непочтительность своих подчиненных, но потом страшно смутился при мысли, не приехал ли ночью курьер из Стамбула с повелением султана
— Бу ким дир? — Кто это таков? — спросил Уздемир-Оглу у своего багдадского соседа, Далтабан-Паши.
— Бильмем! — Не знаю!.. Аллах лучше знает, — отвечал Далтабан.
Синопский паша, Кючюк-Хасан, который с первого появления визиря не сводил глаз с его лица, всматриваясь в него с удивлением и любопытством, вдруг воскликнул:
— Нет божества кроме Аллаха! да это мой невольник, Джон, который несколько лет тому назад бежал от меня в Ширван!.. Татары продали мне его за великого мудреца, хекима, искусника, знающего все тонкости вещей, которого полонили они во время своего набега на Москву. Я был немножко нездоров: он дал мне каких-то проклятых пилюль, от которых душа моя чуть не уехала из долины тленности в горы вечного блаженства; я хотел посадить его на кол: он скрылся ночью, и потом мои люди, ездившие за покупкою карабагских лошадей, видели его в Шемахе… Джон, — сказал Кючюк-Хасан, обращаясь к визирю, — а ты что тут делаешь, собачий сын?
Эти странные разговоры, эта неучтивость пашей привели Мустафу в такое замешательство, что он не расслышал или не понял дерзкого вопроса Кючюк-Хасана. Киахья верховного визиря, его помощник и первый исполнитель всех его приказаний, стоявший за столом Мустафы, подбежал к синопскому паше и сказал ему и его соседям:
— Я думаю, вы обознались! Это ширван-шах, которого велено отправить на прогулку в Мекку! Ваш раб был у него несколько раз с приветствиями и извинениями от имени нашего эфендия, садр-азема.
— Так зачем же он здесь? — воскликнул Фергад-Паша. — Скажите ему, что это место нашего эфендия, и попросите выйти из залы.
— Выпроводите его из заседания! — прибавил Осман-Паша. — Я думаю, что об нем-то и будет первая речь в совете. Он здесь совсем некстати.
Киахья-бей пошел к Мустафе исполнить поручение пашей, но тот между тем собрался с духом и начал речь:
— Развесьте уши! Открывается заседание совета подлейших рабов эфендия нашего, падишаха, убежища мира. Господь Истины да ниспошлет на нас мудрость и дальновидность для пользы службы тени своей на земле. Цель упомянутого совета есть нижеследующая. Вчера отдал я вам приказание отправить к войскам своим предписания, чтобы они немедленно выступали в дальнейший поход…
При первых словах этой речи изумление и любопытство присутствующих удержало их в молчании на местах. Но лишь только Мустафа произнес слово «приказание», поднялся шум, все паши встали, и началась такая сцена, какой еще не было примера в чинных оттоманских советах от основания дома Османов. Садр-азем пришел в бешенство, шумел, грозил, бранился, придирался даже к поведению матерей и к нравственности отцов своих пашей и желал непременно знать, что значит этот мятеж против его законной власти. Паши, со своей стороны, кричали киахье-бею, чтобы он позвал чаушей, вывел его из залы и запер в покоях ширван-шаха, приставив к дверям караулы. Верховный визирь вышел из себя: он назвал их бунтовщиками и объявил торжественно, что, слава Аллаху, печать
— Вы наш эфенди садр-азем, Мустафа-Паша? — воскликнул кютагийский бейлербей Синан, который метил сам в верховные визири и в самом деле был преемником Мустафы. — Я думаю, вы еще спите! Смотрелись ли вы сегодня в зеркало?.. Если нет, так посмотрите хоть на свою бороду.
Мустафа-Паша невольно взглянул на бороду и изумился: не веря своему зрению, он с любопытством поднял конец ее до самых глаз, поворотил к свету, потер волосы рукавом и еще раз посмотрел на них перед окном.
— Анасыны!.. бабасыны!.. это что за известие? — протяжно произнес он, устремляя озадаченный взор в глаза присутствующим. — Что за проклятие случилось с моей бородою? Или это не моя борода?..
Среди общего хохота Осман-Паша вынул из-за пазухи бородяную гребенку с зеркальцем в черенке и, подавая ее Мустафе, сказал насмешливо:
— Может быть, вы не хорошо видите?.. Посмотритесь.
Мустафа увидел в этом стеклышке все свои черты, ужаснулся, вспыхнул, зашумел, но должен был сознаться, что по этому лицу никто не в состоянии узнать его, потому что и сам он не узнает себя. При всем том Мустафа уверял пашей, что он все-таки Мустафа-Паша, садр-азем, представитель султана, их эфенди и что они обязаны ему почтением и покорностью.
Начался новый шум. Важный Синан-Паша твердо настаивал, чтобы этого человека вывели из совета для прекращения соблазна. Пришли чауши. Мустафа хотел защищаться. Киахья-бей приказал им силою вытащить его из залы и запереть в покоях, отведенных ширван-шаху.
— Наш эфенди садр-азем, — сказал Пиале-Паша, — был совершенно прав, утверждая, что так называемый ширван-шах должен быть просто сумасшедший. Ширванцев уверял этот урод, будто он их падишах Халеф-Мирза, а нас, едва увидал, уверяет, будто он наш верховный визирь Мустафа-Паша!
Паши снова заняли свои места, и эта странная сцена доставила им столь обильный предмет для беседы, что они не заботились о причине отсутствия своего великого председателя.
— Где же садр-азем? — спросил наконец с досадою Синан-Паша. — Что он не приходит?
— Верно, еще спит, — заметил нишанджи.
— Пусть душа его отдыхает! — сказал Кылыдж-Али-Паша, приятель Мустафы. — Он вчера очень устал.
И опять у них завелся разговор о сумасшедшем ширван-шахе.
Таким образом прождали они до полудня. Тут голод и досада вывели многих из терпения. Сам Кылыдж-Али стал беспокоиться о своем друге, садр-аземе. Паши убедили киахью-бея пойти посмотреть, что делает наш эфенди и не забыл ли он, что сегодня у них совет.
Киахья-бей ушел и через несколько минут воротился с известием, что нашего эфендия нет в квартире: постельничий его говорит, будто он встал в половине пятого, оделся, помолился Аллаху и в пять часов куда-то ушел.
Послать отыскивать его было бы противно приличиям. Паши должны были возложить упование на Аллаха. Общий их ропот заставил наконец киахью-бея решиться на одну из самых мудрых мер, какие были приняты в продолжение этой кампании: он велел подать в четыре часа и до начатия совета завтрак, приготовленный визирем для пашей, который по церемониалу следовало кушать уже после заседания. Принесли кофе и трубок, и они успокоились до шести часов.