Записки экстремиста
Шрифт:
— Значит, еще нет, — сказал он затем. — Или хитришь?
Я разозлился. Последнюю пору он постоянно позволял себе разговаривать вот таким образом — будто высший судья, будто уличая тебя в чем-то, — и эта его манера выводила меня из себя.
— Давай-ка ты сам не ходи вокруг да около, — сказал я. — Давай попрямее.
Я посветил ему фонарем в лицо, и Рослый, недовольно сморщившись, отвернул лицо в сторону.
— Ладно, — сказал он, когда я отвел фонарь, — мне понятно. Не подкатывался к тебе. Ясно. Почему-то стесняется тебя. Меня — нет, Магистра —
— Ну, положим, — пробормотал я. У меня было ощущение, что Рослый сказал это про меня самого. — Сегодня-то… что ж удивительного?
Рослый резко остановился, поймал меня за рукав и, развернув к себе, заставил тоже остановиться. Лицо его оказалось у моего лица, в меня обдало его дыханием.
— Волхв хочет наверх, ясно? Просится, ясно? Чуть не плачет, просится. Хочу, говорит, умереть на земле. Главное, говорит, сделано, дело крутится, а я уже старый, толку, говорит, от меня все меньше и меньше, только буду тут у вас хлеб есть!
Меня окатило холодом. Я вспомнил не Волхва — каким он был нынче, — я вспомнил себя. Не очень-то я далеко ушел от него; разве что он просился наверх, а я изо всех сил отпихивал от себя вопль об этом.
— Это что… сегодня?
— Сегодня, ясное дело, — грубо сказал Рослый. — Все сегодня. Понимаешь, надеюсь, значение события?
Конечно же, я понимал.
Мало того, что это был Волхв, старейшина, патриарх нашего движения, человек, на биографии, на судьбе которого учились наши дети, — что было ужасно само по себе; но это ведь был именно Волхв, старейшина, патриарх, и как мы могли ему отказать? Однако не отказать ему — создать прецедент, и чем тогда все закончится?
— А что Магистр? — спросил я.
Рослый выругался.
— А, тоже расквасился, глядеть тошно. Он за то, чтобы отпустить.
— В самом деле? — Я удивился. Неужели обычная ироничная трезвость до того изменила Магистру, что он способен закрыть глаза на те неимоверные осложнения, которые неизбежно возникнут у нас, позволь мы Волхву выйти наверх.
— А ты нет? — вопросом на вопрос ответил мне Рослый.
— Я не знаю, — честно сказал я. — Для меня это полная неожиданность. А что ты?
— Пойдем, — тронул меня за плечо Рослый. Мы пошли, светя себе под ноги, и он сказал: — А пусть уходит, черт с ним, что делать!
— В самом деле? — снова непроизвольно спросил я.
— А что делать?! — взмахнув руками, едва не закричал Рослый. — Ты можешь ему сказать — нет?! И Магистр не может. А почему, считаете, я могу, если вы не можете? Он так просится, такой жалкий, смотреть на него…
Он недоговорил.
— А почему ты считаешь, что я «не могу»? — спросил я. — Я тебе не говорил такого.
— Не говорил, а понятно, — сказал Рослый. — Что я, не знаю тебя. «Полная неожиданность»… — передразнил он меня.
Я снес его щелчок молча. Наверное, он был прав.
— Ну, и как же он собирается выходить? — спросил я.
— А не догадываешься? — теперь в
— А-а, — протянул я.
Но я действительно даже не подумал, что через канал. Вовсе он у нас не был приспособлен для того, никогда, ни один человек не выходил через канал на землю и не спускался оттуда к нам.
Да, подземное наше хозяйство было натуральным. Но если быть точным до конца, вполне автономными мы все же не были. Правда, то, что мы получали через канал, было во всем нашем хозяйстве не более чем каплей в море, и однако же обойтись без этой капли мы не могли, и не могли произвести ее здесь, под землей.
Нам не из чего было получать бумагу — раз, мы оказались не в состоянии вырабатывать многие лекарства — два, и не удалось отыскать никакого, пусть бы самого тощего, месторождения соли — три. Мы обеспечивали себя даже одеждой, изготовляя материю из синтетических волокон и немного — для детей — из хлопка, семена которого также были взяты нами сюда, а вот солевой, лекарственный и бумажный узел никак нам развязать не удавалось. Ради бумаги, лекарств и соли и существовало у нас маленькое, подобное игольному ушку, отверстие на землю, которое с чьей-то легкой руки мы называли каналом.
Он действовал раз в год, в заранее условленное число, ночью. В одной из дальних вентиляционных шахт
останавливалось и разбиралось все оборудование, и в освобожденный узкий зев спускались к нам на канате одна за другой подготовленные земные посылки. Знали о канале все в нашем подземном городе, но право на приказ о демонтаже имели только несколько человек! когда-то и Инженер с Деканом, а ныне вот — Рослый, Магистр, Волхв, я… Последние же годы каналом занимался обычно Рослый.
— Я хочу поговорить с Волхвом, — сказал я. — Может быть, мне удастся уговорить его отказаться от своей мысли.
— Поговори, даже обязательно, — мгновенно отозвался Рослый. — Только, уверен, ни черта у тебя не выйдет. У него одна песня: «хочу умереть на земле», — другой не знает. Так что особо и не трудись, не нажимай особо. Обдумай лучше, как будем его уход объяснять. Вот задача тебе. Задача так задача. Над ней давай поломай голову.
Веточка, когда я вернулся, конечно же, не спала.
Я передал ей наш разговор с Рослым, и она, помолчав, сказала с уверенностью:
— Он хочет, чтобы Волхв ушел от нас. Почему-то ему на руку его уход. Он хочет, хочет, только, конечно же, скрывает это.
— Ты слишком категорична. — Что-то в поведении Рослого заставляло меня тоже подозревать его в подобном желании, но зачем ему хотеть этого? И, подозревая, я не верил своему подозрению. — Просто он внутренне уже согласился на его уход.
— Согласился, конечно, — упрямо сказал в кромешной тьме над моим ухом голос Веточки. — Еще и потому, что рад его просьбе.
Ну ладно, ладно, — проговорил я примирительно, — вот я еще сам потолкую с Волхвом, и будет видно.
Но с Волхвом назавтра никакого разговора не получилось.