Записки истребителя
Шрифт:
– От меня вы получите строгое взыскание. Проступок ваш, кроме того, будем разбирать на партийном собрании эскадрильи, - сказал я Белову.
Сейчас больше чем когда-либо надо было поддерживать порядок и дисциплину, ибо это было и поддержанием того жизненного тонуса, без которого летчик немыслим.
Вскоре к командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел Гаврилов. Он должен был уехать от нас: институт комиссаров упразднялся.
– Давай, командир, попрощаемся, - сказал Гаврилов.
– Может, и не встретимся.
– Не поминай лихом, комиссар. Воевали хорошо,
Мы обменялись фотокарточками.
– Садись, Борис Александрович, - пригласил я. По русскому обычаю посидим перед дорогой.
Сели на пеньки. В памяти проносилось прожитое время. Молча смотрели друг на друга.
Боже мой, как тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек. Человек большой души и разносторонних знаний. Мы, летчики, многим обязаны ему за расширение своего кругозора, за более глубокое и яркое восприятие жизни.
В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.
– Ну, пойдем к людям, - прервал Гаврилов грустное молчание. Задерживаться долго не будем, как бы шальной снаряд не угодил.
Несколько слов короткой, трогательной речи. Молчаливые, но много говорящие объятия, и мы расстались.
– Прощай, Борис! Вечером коммунисты эскадрильи собрались в землянке. Сидели на полу, на земляных нарах и в узкой траншее выхода, упершись спиной в глиняные стены.
На нарах вокруг коптилки разместился президиум. Первым взял слово парторг. Надо было заострить внимание коммунистов на укреплении воинской дисциплины: отсутствие Гаврилова надлежало восполнить совместными силами. Разговор шел преимущественно вокруг проступка Белова.
– Вы представляете себе всю тяжесть своей халатности?
– сурово спрашивал техника Павлычев.
– Это не игрушки, не детские забавы. Идет бой. Поймите, бой. Человек из-за вас мог погибнуть...
– Белов сорвал вылет отличного летчика. Это тебе не Лукавин летел, а Орловский! Только по вине Белова увернувшийся фашист может снова подняться в воздух, - говорил Семыкин.
– Дать бы Белову неисправный самолет и отправить на боевое задание. Как бы он себя почувствовал? По его вине снижена боевая возможность всей части.
Собрание продолжалось час, но этот час Белов запомнил на всю жизнь. Он получил от товарищей множество справедливых упреков и укоров и ко всему партийное взыскание.
Короткая ночь была неспокойна. Била, не умолкая, артиллерия, рвались бомбы. Я проснулся от непрерывного гудения земли.
– Что-то похоже на танки, - вопрошающе говорит проснувшийся раньше меня Семыкин.
– Неужели прорвались гитлеровцы?
– Что ты? Они бы шли со стрельбой.
– Не обязательно.
Быстро собравшись, идем на стоянку самолетов. Еще не рассвело. На опушке леса, прямо у наших машин, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.
– Ничего не понимаю, - разводит руками Семыкин.
Танкистам, видимо, тоже не приходилось на исходных позициях стоять рядом с самолетами.
– Как вы сюда попали?
– спросил нас командир крайнего танка.
– Второй год воюю и первый раз встречаю такое соседство.
– Не будем удивляться, - сказал я Семыкину. Все бывает на войне.
Когда
При всей нахрапистости врага стало, однако, заметно ,что его наступление теряет темп. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с гитлеровской авиацией. Она действовала реже. Число сбиваемых фашистских самолетов резко сократилось.
– Перебили геринговскую саранчу, - говорит - Орловский.
– Гитлер, поди, с ума сходит.
– Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у Гитлера ума нэма, - шутит Аскирко.
Линия фронта, хотя немцы и продолжают наступать, остается без изменений. Удастся ли фашистам продвинуться еще хоть сколько-нибудь или наступление их окончательно захлебнулось? Невольно оглядываешься назад, сравниваешь между собой эти несколько дней боя. Пожалуй, самым тяжелым днем для наших войск было 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые сражения. Мы видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было зафиксировано на пленку 200 одновременно горящих вражеских танков.
...Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.
Летим. Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались чуть приметные точки, которые стали вырастать в самолеты. Фашисты не видели нас, предстоял удобный случай нанести по ним удар внезапной атакой. Уткин скомандовал: "За мной, в атаку!" - и, обходя "мессершмиттов", начал выбирать исходное положение.
В это время немцы заметили наше звено. Два из них пикированием стали уходить вниз и два остались на высоте. Уткин, надеясь на свою отличную технику пилотирования, принял бой на себя. Затем приказал мне вместе с ним преследовать пикирующих "мессершмиттов", а наши ведомые должны были драться с двумя другими. Решение это было тактически неправильным, ибо ведомые оставались без управления.
На предельной скорости Уткин настигает врага. Очевидно, он решил бить его во время выхода из пикирования. Однако, слишком увлекшись, Уткин не успел вывести свой самолет из крутого пикирования и врезался в землю...
Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик - и так не рассчитать маневр. Ведь это недопустимо даже для новичка...
Но эти мысли, анализ действий Уткина пришли позднее. Сейчас же были только горечь утраты и обида за нерасчетливость командира, обида до слез. Но и это чувство вспыхнуло в уме лишь на одно мгновение, уйдя потом в подсознание какой-то тревожащей болью.
Главным было не сплоховать перед врагом, не стать вдруг слабее его. Увеличиваю угол пикирования, ловлю "мессера" в прицел и нажимаю гашетки. Он камнем падает вниз. Все! Но в это время к месту боя подходит еще четверка "мессершмиттов". Вшестером они нападают на наших ведомых. "Яки", непрестанно маневрируя, уходили из-под прицельного огня врага. Крутым боевым разворотом, "через плечо", набираю потерянную при преследовании высоту и устремляюсь на помощь товарищам.