Записки из страны Нигде
Шрифт:
Вот для Васька Трубачева необходимо советское воспитание, Великая Отечественная, советские представления о коллективизме, товариществе, любви к Родине. Оптимизм, в частности, и твердая вера в Победу. А для девочки Глазастик – для нее нет каких-то необходимых социальных условий, потому что у нее же есть Папа. Он – ее столп и утверждение истины. И такого папу может породить любое общество и любая эпоха.
«Над пропастью во ржи» - книга, которую я ненавидела и отчасти поэтому прочитала не менее пяти раз. На пятый раз я пришла к выводу, что произведение это гениальное: в нем с предельной отчетливостью показан внутренний мир подростка - непрерывный надрывный плач по своей утерянной чистоте. По чистоте телесной, по чистоте эмоциональной, духовной, душевной. Мир плюшевых мишек и футбольных мячиков, мороженого и велосипедов внезапно
И в этом внезапном падении в чан с нечистотами – так воспринимается телесное взросление – нет вины ребенка. Он страдает ни за что. С ним такое сотворило его собственное тело. А уклониться – никак. Вроде как «нормально» - быть таким. Так вот ты какой, «взрослый мир», полный лицемерия!
Подростку глубоко отвратителен весь мир, потому что весь мир, в сущности, оказался - «вот этим»… Все остальное – ложь. А взрослые делают вид, что все как-то иначе… лжецы.
Причем, я уверена, со стороны-то герой выглядит совершенно нормальным молодым человеком. О том, какая буря уныния бушует в его груди, знает только он сам.
Но, сюрпрайз, взросление – это ведь не только прыщи и жидкости бурно развивающегося организма. Это в первую очередь – появление и увеличение ответственности. Прыщи, в общем, пройдут, к жидкостям можно притерпеться и научиться их контролировать, потливость тоже пойдет на убыль - со временем… После того, как собственный организм предательски лягнул тебя в самое неожиданное время/место, соберись, тряпка, и прими ответственность!
И… здесь мы натыкаемся на одно из объяснений феномена «Гарри Поттера». Да, мальчик-золушка внезапно оказался лягушкой… то есть, простите, принцем. Да, показана школа, в которой любому ребенку хотелось бы учиться. Да, загадки, тайны и приключения. И шикарное пространство для фактически необъятной фан-базы. Все это – да. Но есть еще кое-что, и это – тема ответственности. С каждым новым томом Гарри все старше и ответственность, которую он ощущает на себе, которую он принимает, - все больше. Он не уклоняется от «предназначения», потому что в это предназначение очень многие люди вложили силы, а иные и жизнь. Спасти Гарри, вырастить его, воспитать, помочь, научить. Гарри Поттер – вовсе не одинокий индивидуалист, он прочно вписан в социум и готов нести ответственность за этот социум наравне с остальными. Это, я считаю, крайне полезный «месседж» цикла о мальчике-волшебнике. И в этом, в общем-то, кроется секрет успеха любого правильного «романа взросления», взять хотя бы очень хорошую повесть Кадзуми Юмото «Друзья», которую недавно переиздали в «КомпасГиде». Там тот же основной посыл.
Тексты, живущие собственной жизнью
00:00 / 03.10.2018
Перечитывание во взрослом возрасте старых книг, от которых в детстве перехватывало дух, может иметь в своем роде катастрофические последствия. Дело даже не в том, что в сорок лет внезапно задумываешься над той легкостью, с которой положительный (положительный ли?) герой д'Артаньян, девятнадцатилетний юноша, убивает людей, - хотя и в этом тоже, - а в том, что с ужасом обнаруживаешь нелепую пафосность или какую-то совсем уж запредельную наивность стиля. Сейчас, когда разум читающего обогащен и, боюсь, сильно подпорчен большим количеством утрамбованного туда культурного наследия, тот же «Всадник без головы» воспринимается местами просто как комедия:
«…В ясном лунном свете южной ночи олень узнает злейшего своего врага – человека. Человек приближается верхом на лошади. Охваченный инстинктивным страхом, олень готов уже снова бежать, но что-то в облике всадника – что-то неестественное – приковывает его к месту (…) Что же заставило оленя так долго вглядываться в странную фигуру? Лошадь? Но это обыкновенный конь (…) …Оленя испугал всадник – в его облике есть что-то уродливое жуткое. Силы небесные! У всадника нет головы!»
Я не стала выписывать внутренний монолог оленя полностью, хотя олень успел и лошадь описать, и об инстинктах рассказать. Но когда олень мысленно воскликнул «Силы небесные!» - тут критически настроенного читателя пробивает на «ха-ха»
А в детстве мы замирали и дрожали, как этот олень, в ожидании, когда же наконец, по милости автора, поймем, что такого ужасного в этом всаднике – «злейшем враге» оленя (ведь, в сущности, хватило бы просто встречи с человеком, чтобы испугать бедное животное)…
О, эти многословные (учитывая, что советские переводчики часто сокращали и немного адаптировали тексты) писатели девятнадцатого века, с их длинными морализаторскими отступлениями, с описаниями, напоминающими инвентарные списки… Сколько раз и с какой похвальной неустанностью я твердила, что описание должно быть коротким, что достаточно двух-трех слов, одной яркой метафоры, способной вызвать у читателя нужный образ… Что не надо громоздить описания громоздящихся гор, громоздящихся над горами облаков, парящих орлов и гремящих водопадов – все это замедляет действие и утяжеляет текст.
А вот Хаггард писал ровно так, как писать не нужно. Длинно и с нудными описаниями. И читался взахлеб.
Вероятно, детский возраст плюс отсутствие такого количества развлекательных видео-программ, как есть сейчас, и позволило нам воспринимать все эти книги как чистой воды волшебство. Нам совершенно безразлично было, что описания однообразны, громоздки и нудны. В конце концов, их можно было пробегать глазами по диагонали, цепляя лишь главные слова – «горы», «пустыни», «водопады», «пещеры»…
И нас не смущали олени, которые при виде всадника без головы способны были воскликнуть: «Силы небесные!» Происходила какая-то таинственная химическая реакция преображения слов, зачастую наваленных неряшливой кучей, в ярчайшую картинку, поражавшую сердце.
Поэтому, кстати, в принципе нет ничего ужасного и в том, что «Гарри Поттер» переведен на русский язык просто чудовищно. То есть лучше было бы, конечно, иметь качественный профессиональный перевод. Но это не обязательно. Потому что книги нашего детства – они тоже, мягко говоря, не «Стихотворения в прозе» Ивана Тургенева.
После того, как книга прочитана, начинается ее самостоятельная жизнь книги «внутри» читателя. Даже не собственно книги, не текста как такового, а персонажей, пейзажей и обстоятельств. Все это проникало в сердце юного читателя, прорастало там и начинало собственное бытие. Герои иногда спорили с читателем, иногда подбадривали его, иногда просто вдруг вспоминались как добрые друзья, с ностальгической ноткой, от которой сладко щемит в груди. Можно было перечитывать книгу, а можно было ее и не перечитывать. Она запускала какой-то новый процесс, уже не остановимый, и человек до конца жизни остается с Морисом-мустангером, с капитаном Бладом, с Кожаным Чулком, с Графом Монте-Кристо. Книга, текст – лишь одно из их обиталищ. Главное же их пристанище – сердце читателя. И там они настоящие. А слова, в которые автору угодно было одеть своих персонажей, - это нечто вторичное. Поэтому иногда не нужно возвращаться к старой книге, так восхитившей в детстве. Книга продолжает читаться до сих пор, она читается сердцем и этот процесс уже не остановится никогда.
Больше, чем поэзия
00:00 / 10.10.2018
Пушкин, как известно, наше всё, а всё не лжет. И поэтому когда Пушкин с легким сексистским умилением произносит, что «поэзия должна быть, прости Господи, глуповата», ты ему, в общем, веришь. А учитывая килотонны чуши, понаписанной поэтами за два минувших столетия, утверждаешься в этой вере. Да что там – «глуповата»; попросту – дура!
И вот так, с представлением о том, что «поэзия-дура», я прожила почти полвека, а потом внезапно открыла для себя китайцев, и не испорченных дамскими переводами Ахматовой, а совершенно других. И вдруг оказалось («Семен Семеныч!..»), что поэзия бывает не просто умной; главный предмет поэтического созерцания – не эмоция и не впечатление («импрешн»), а мысль, причем мысль дисциплинированная, одетая в каллиграфическую форму, строгая даже в этой многозначности, русскому читателю не открытой, но определенно ощущаемой. Вот как слушаешь умного человека и можешь не понимать трех четвертей им изрекаемого, но просто видишь, что человек действительно умен, много знает и сильно увлечен предметом рассказа.