Записки из страны Нигде
Шрифт:
Недавно я общалась с одной мамой, которая по мамскому долгу читала вслух своему ребенку рассказ известного русского писателя, и там были сплошные описания природы. Ребенок вывихивал себе челюсти, зевая, мама тоже, мягко говоря, не сильно была увлечена текстом, однако мне сказала, что сам по себе русский язык этих описаний был вкусным, хотя и бессмысленным.
Второе слово я считаю ключевым: в тексте не должно быть ничего бессмысленного. А оно там почему-то есть. Почему?
Какую-то часть ответа я получила в Орловской области, когда ездила в Спасское-Лутовиново. Мне, обитателю мрачных болот, в диковину были веселые зеленые луга и живые холмы, перекрывающие друг друга, как бы текущие среди гречишных полей… И тут я поняла, что впервые в жизни мысленно составляю описания
Я думаю, что Тургенев просто не мог не описывать эти холмы. Это было сильнее его. Природа Орловской губернии такова, что ее прямо тянет описывать, причем многословно, взахлеб, назойливо! После этого опыта я «простила» Тургеневу и «Бежин луг», и все остальное… Хотя любить это по-прежнему не могу.
В какой-то мере, сдается мне, восприятие описаний природы сродни восприятию поэзии. Если человек, как я, абсолютно глух к булькающим переливам лирической поэзии, то для такого человека и описания природы будут чем-то вроде бессвязного «чик-чирик-чирик-ура». Если человеку нравятся русские стихи, где много музыки, много эмоций и почти нет содержания, то, конечно, ему понравится держать на языке эту сладкую медленно тающую карамельку – описания природы.
Взять самые чудовищные, наверное, в мировой литературе описания природы – у Фенимора Купера. Вообще Купер молодец, потому что все, что у него имелось сказать касательно природы Нового Света, он собрал в начальные страницы и вывалил там. Открываешь роман «Зверобой» в ожидании экшена и индейцев - а там страниц на пять (в старых, несокращенных изданиях – едва ли не на пятнадцать) – описания лесов, рек, озер, бескрайности, бездонной высоты, индейских верований, христианских миссионерских представлений, кустарников, животного мира… И все это звучит как симфония, которую слушаешь, ерзая на неудобном стуле в концертном зале. Круто, красиво, но скорее бы уж закончилось. Не столько вкус нравится, сколько послевкусие.
Потом уже (по крайней мере, в сокращенном издании) герои будут просто ходить по этому лесу и попадать в разные истории, но образ гигантского храма природы, храма гораздо более высокого, страшного, обширного, нежели привычные нам европейские, обжитые леса, - этот образ в памяти читателя уже остается. По большому счету, Купер мог ограничиться максимум пятью фразами, эффект был бы тот же, но он, в частности, писал для людей, которые не представляют себе американских масштабов. Ему надо было пробиться сквозь толщу мещанских представлений о «лесах» и «озерах» - дать понять, что здешние леса и озера это хоть и родственники ручных лесов и озер той же Англии, но они огромные и дикие. И люди там такие же. И еще там водится индейский дух Маниту, он тоже не подарочек. А нетерпеливые могут просто пролистать эти начальные страницы.
Лично я в литературных произведениях люблю отчетливость и определенность. Если описано место действия – то мне надо точно знать, для чего оно описано. Не почему появилось подобное описание (Купер или Тургенев не могли сдержать восторга – «от избытка сердца глаголят уста»), а для чего оно нужно конкретно мне, читателю.
Вот на пробу первая попавшаяся книжка – советского узбекского писателя Хамида Гуляма «Светоч», она как раз начинается с описания природы:
«Над горами, над долинами летят быстрые тучи, то и дело роняя дожди. Ущелья гремят потоками, взбух и помутнел Чирчик, а тучи летят без конца; дожди барабанят по камышовым крышам, по улочкам Кумкишлака; листва тополей трепещет в мокром воздухе и срывается в грязные лужи».
Все. На этом автору следовало бы остановиться. Но он не остановился. Он все описал: осень, погоду, место действия. Там дальше будет еще на страницу погоды-природы.
Это советский писатель, времени у него много, места
Если подробностей в описании пейзажа много, значит, эти подробности должны работать: служить укрытием, стать препятствием, быть объектом приложения сил (большое поле, которое надо вспахать, или бескрайний лес, который надо перейти). Природа ради природы или как нечто, что оттеняет настроение персонажа, - для этого достаточно, по моему мнению, маленькой детали, загогулины наподобие иероглифа, а в ряде случаев подробности вообще излишни: достаточно сказать – «дождь», «ночь», «буря». Если буря, то зачем она потребовалась в сюжете: сорвать с героя шляпу, загнать его в дом, подчеркнуть плохое или хорошее настроение, сбить с пути? А если буря просто так, то зачем описывать все эти гнущиеся деревья? Мы что, бури никогда не видели? «Валы волн, набрасывающиеся на скалы», «разорванные тучи, несущиеся по небу…» Я вас умоляю! Кто станет это читать? Кому это вообще надо?
Но это, конечно, взгляд сугубого прагматика.
Кроме того, существуют и описания природы, которые мне нравятся, и даже русские стихи, которые я понимаю, люблю и знаю наизусть. Везде найдется место исключению, потому что чтение – не точная наука.
"Романы взросления"
00:00 / 28.09.2018
Считается, что человек любит говорить о самом себе. Любит, когда с ним разговаривают о нем самом. Читает в книгах «себя». Наверное, в какой-то мере так оно и есть. Возможно, с наибольшей силой это проявляется в подростковом возрасте, когда взрослеющий человек внезапно обнаруживает, что мир не такой, каким казался еще в прошлые каникулы, и что он сам, подросток, тоже совершенно неожиданное существо. Жуткую догадку насчет родителей – что и они не только источник благ, наказаний, правил и карманных денег, - подросток старательно гонит от себя…
Вот тут самое время для «романа взросления» - для книги, которая поговорит с подростком о нем самом и о том, что такое, в первом приближении, «реальный мир». Позднее, набравшись сил и «мяса» (во всех смыслах, в том числе и в физическом), человек уже получает возможность немножко этот мир изменить, обустроить себе там берлогу, больших или меньших размеров, - но для подростка самое главное – познание. Он должен собрать информацию о том континууме, где, как выяснилось, он находится.
Обычно кажется, что ребенка в мир «выбросили» обстоятельства, но на самом деле когда подходит возраст – а «обстоятельства» почему-то не наступили, - ребенок с успехом моделирует их сам при помощи знаменитого подросткового бунта.
О подростках пишут много и постоянно, поскольку тема благодарная и фактически неисчерпаемая. Однако очень немногие из современных книг не могут быть заменены гораздо более качественными аналогами из прошлого: «Убить пересмешника» и «Над пропастью во ржи».
Советские аналогичные произведения выводили подростка в мир революционного подполья («Динка»), гражданской («Школа») или Великой Отечественной войны («Васек Трубачев»). Потом уже наступило прекрасное советское безвременье, когда конфликты, необходимые для взросления, приходилось изобретать искусственно («Вам и не снилось»).
Все эти вещи не обладают чертой, которая присуща книгам «Убить пересмешника» и «Над пропастью во ржи»: они не универсальны. В них слишком велика привязка ко времени, к эпохе, к конкретным историческим обстоятельствам. «Убить пересмешника» - при всей конкретности ситуации, - гораздо более универсальная вещь, чем тот же «Васек Трубачев». Почему? Может быть, потому что нам не обязательно вникать во все тонкости американской социальной истории, достаточно просто обостренно реагировать на несправедливость, источник которой может быть любым.