Записки из страны Нигде
Шрифт:
То есть для счастья не обязательно быть цельным и сияющим, как принцы детских сказок.
Подытоживая, могу сказать: мне интересны герои, которых интересует та же глобальная тема, что и меня, - тема свободы. Мне интересны личности масштабные, не разменивающиеся на мелочи. Такая личность легко прощает, легко дает страждущему «дражайший пятак» и, в общем, не издевается над людьми. Как говорил вампир Ангел, «я ел людей, но не унижал их». (Как-то так он выразился.) Мне интересно смотреть, как герой раскрывается и как он при этом меняется. Мне интересны люди, способные не ломаться. Мне интересно видеть, как человек создает себя и окружающих счастливыми, пользуясь тем ограниченным ресурсом, который
Позволяют ли технологии «совместного пошива» все это создать?
Нет, не позволяют. Технологии начинают не с того: кем работает герой, какого цвета его кожа, кто его друзья, каких женщин он предпочитает. Все это важно, но не о том. Настоящее начало связи героя и автора, как и в любовных отношениях, - в искре. Искра непредсказуема, неуправляема. «Пикап» здесь не работает, это другой мир. Вот как порох взрывается далеко не во всех измерениях в мире Эмбера.
Я еще раз хочу подчеркнуть: владеть технологией необходимо, и владеть ею следует хорошо - но только для того, чтобы иметь возможность выразить в тексте свою собственную мысль, любую мысль - и так, как это присуще только тебе. Здесь никто тебе не помощник. Здесь ты абсолютно свободен. То есть одинок – и мне хочется сказать, «яростен». Лед и пламя, короче. И никого, кто бы помог.
Это немного страшно, очень весело и здорово захватывает. Поэтому, собственно, мы этим и занимаемся.
Возраст и пол
02:00 / 12.06.2016
Когда-то очень давно, когда мне было лет тринадцать, я написала «захватывающую» повесть о гордой девушке лет шестнадцати (после восемнадцати, по моему мнению, жизнь заканчивалась), которая бежала из дома на гордом диком мустанге, скакала по необитаемому острову, стала индианкой и потом на пиратском корабле спасла от гибели сто рабов-негров, с которыми основала республику на другом необитаемом острове. Повесть занимала тетрадь в двадцать четыре листа, и я ею очень гордилась. Мама прочитала, вздохнула и сказала: мол, писать можно только о том, что ты хорошо знаешь. Я возмутилась: мне ли не знать жизнь пиратов? Вон, сколько книжек прочитала! Но мама уточнила, что надо писать на основании личного опыта.
Это было ужасно. Начало конца. Катастрофа навеки. Мой личный опыт ограничивался школой. Я даже конфликта не могла для своих героев подобрать, чтобы было по-взрослому. В окружающем мире конфликты, даже у взрослых, были микроскопическими. Какие там дуэли, какая Варфоломеевская ночь, какие испанцы против англичан?..
Великолепные, виртуозные актерские работы в фильмах, вроде «Осеннего марафона» или «Полетов во сне и наяву», предлагали рассматривать в идеальную лупу крошечные человеческие души. Страдающие, по-своему красивые, по-чеховски слабые, - но совершенно мне не интересные. Эти люди жили в мире мелочей.
Кстати, почему я говорю о кино, а не о книгах? Потому что если в кино советские актеры поздней эпохи создавали действительно гениальные работы (другой вопрос – на что эта гениальность была направлена и на что израсходована), то в литературе я не помню ни одного произведения, которое бы меня затронуло. Исключения составляли некоторые книги про войну (ошметки лейтенантской прозы) и «Царь-рыба» Астафьева. Отдельным ужасом стала для меня проза деревенщиков. Она была тяжелой, вязкой, засасывала, как разбухшая глина на осенней русской дороге, - и нагнетала только одну эмоцию: тоску. Ну, затопляют Матёру. А не затопили бы? Руку на сердце положа –
Да, наверное, это не с лучшей стороны меня характеризует, но из песни слова не выкинешь. Я и сейчас так думаю, как ни ужасно это звучит. Позднее, «открывая» для себя Россию в геологических экспедициях, я видела совершенно другую страну. Условно говоря, это был не Василий Белов, а Джек Лондон, если говорить о литературной призме. И огромную рыбу мы поймали, и над лесами летели, не видя из окна самолета, где кончается зеленое море, и с причудливыми людьми пили и разговаривали.
Но все это случится потом. А пока – никто не сделал так много, чтобы отвратить меня от русской темы, как посконно-портяночные русские писатели-деревенщики. Городская проза была не лучше, скорее – хуже: по языку жиже, по героям – более знакомая и оттого еще более скучная.
Ненависть к эпохе позднего застоя – тема, которую я могу развивать бесконечно, поэтому пресекаю собственную песнь и возвращаюсь к изначальной теме: как писать о том, чего ты не знаешь? О чем не имеешь личного опыта?
Или так: насколько неправа была моя мама?
Столько лет прошло, а этот вопрос до сих пор меня задевает.
Как может молодой человек писать от лица старика?
Как может женщина писать от лица мужчины?
Мне были неинтересны старики – именно потому, что в детстве от меня как-то уж слишком активно требовали их любить и ими восхищаться. Все эти дремучие деды и бабушки из деревенской прозы, с которыми у меня не было ровно ничего общего. По мне так, мало радости семьдесят лет безвылазно жить в закопченной избе и дальше райцентра, и то давно, не бывать.
Мои ранние герои все были очень молодыми. Так продолжалось до того момента, когда необходимость подсунула мне пожилого персонажа.
Это был епископ Ульфила. Мой первый литературный старик. Я писала и удивлялась тому, что мне с ним интересно. Я думала – какой он? Он вообще не похож на меня, у нас нет ни одной точки соприкосновения. Как увидеть мир его глазами?
Рассуждая «технологически», я бы стала предлагать: давайте разберем характер Ульфилы, что для него было главным, какие цели он перед собой ставил, какие качества ценил в людях. Но тогда я этого не делала. Да и сейчас, в общем, такого не рекомендую, разве что для разминки. На самом деле если у вас есть контакт с персонажем, все эти вопросы отпадают. Задавать их не обязательно – вы уже знаете ответы.
Итак, внезапно выяснилось (!), что тебе, автору, не обязательно быть таким же, как твой герой. Понятно, что Хелот из Лангедока отличается от меня образца 1989 года (когда роман писался) весьма условно, он легко мог быть заменен девушкой двадцати пяти лет, а мужчиной является лишь по той причине, что девушка в средневековом мире не могла бы развивать такую активность. Да и прочие мои ранние персонажи – это сплошь я, в мои неполные тридцать, они наделены моим любопытством, моей смешливостью, другими моими качествами, которые я считала в себе прекрасными. Коротко говоря, они были комплиментарными: я описывала идеальную-себя (какой я себя вижу), разбросанную по толпе привлекательных (для меня) персонажей.
Старик-епископ все изменил. Фактически – затормозил меня в этом чудесном полете.
Я любила его. Не стремилась понимать. Фактически – не лезла к нему в душу. Разве что угадывала в нем колоссальную способность к состраданию. Смотрела на него так, словно сидела у его ног. И он заговорил со мной. Это был мой первый опыт того, что я называю «черным ящиком»: я вижу то, что на входе, я вижу то, что на выходе, но я не знаю и не понимаю того, что происходит внутри «черного ящика».
Как писать от лица мужчины, когда ты женщина? А как мужчины пишут о женщинах?