Записки капитана флота
Шрифт:
И, наконец, многие из дежурных чиновников, посещая нас в определенные часы, приносили нам гостинцы, как то: хороший чай, сахар, фрукты, сагу и прочее. А особливо один, по имени Осагава Накаемо, был к нам чрезвычайно хорошо расположен, ни одного своего дежурства не пропускал, чтобы не сделать нам какого-нибудь ласкового приветствия и не принести гостинцу. Мы после узнали, что судно, на котором ехал его брат родной, недавно без вести пропало; итак, может быть, мысль, что он где-нибудь терпит, подобно нам, такую же горькую участь, заставляла его более других об нас соболезновать и иметь попечение.
Но
«1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра Первого старшине селения на западном берегу губы Анивы пожаловал серебряную медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.
Теперь всяк легко может себе представить наше положение! Могли ли мы тогда вообразить, что японцы нам поверят? Правительство их, крайне осторожное и осмотрительное в принятии мер, наблюдающее величайшую точность в исполнении оных, чрезвычайно взыскательное за самомалейшие упущения, строго или, лучше сказать, жестоко наказывающее за всякое преступление и привыкшее о законах других держав судить по сравнению со своими собственными, могло ли быть убеждено одними нашими словами, чтобы человек, так мало значащий в государстве, осмелился простереть дерзость свою столь далеко, чтоб брать самовольно формальным актом народ, в чужой зависимости находящийся, в подданство России, не имея притом сил удержать владения над оным, и раздавать полудиким людям медали с изображением своего государя? Бумага сия уверяла японцев, что нападавшие на них действовали по воле нашего императора. В таком случае они нас не иначе должны были считать как шпионами, которые думали в японцах сыскать дураков и уверить, что нападения на них сделаны были своевольством частного лица, а между тем высмотреть их берега и укрепления.
Сколь жестоко ни тронуло нас сие приключение, однако же мы не потеряли твердости и смело сказали японцам, что если они нам не верят, то пусть убьют: смерть нас не страшит, а рано или поздно дело сие откроется в настоящем виде. Японцы станут раскаиваться в своем легковерии и пожалеют об нашей участи, но уже пособить будет поздно; нам только то больно, что японцы так дурно мыслят о нашем правительстве. Как могут они думать, чтобы монарх такой великой и сильной империи, какова Россия, унизил себя до такой степени, чтобы послать горсть людей разорять беззащитные селения и пустые земли присваивать своему скипетру? И чем? Раздачей медалей с его изображением и бумаг за подписанием начальника торгового судна, которые были вручены людям, никакого понятия о их значении не имеющим! Такой поступок заслужил бы одно посмеяние. Но если бы обстоятельства заставили российского императора послать медали со своим изображением в какое-либо чужое государство, то мы смело можем японцев уверить, что поручение это не на Хвостова было бы возложено, посланный не стал бы ни жечь, ни грабить бедных поселян, и меры взяты были бы иным образом. «Смешно было бы причесть воле японского императора поступок двух или трех ваших купеческих судов, сделавших на каком-нибудь нашем курильском острове то же, что русские суда у вас сделали».
Японцы объяснение наше слушали со вниманием и на все говорили: «Да! Так!» Но сами смеялись и, казалось, ничему не верили. Они хотели знать настоящее значение бумаги
При переводе бумаги мы принуждены были уверять японцев, что российский фрегат не значит то, чтобы это было императорское военное судно, ибо фрегат может быть и купеческий, а «российский» означает, что он принадлежит русским. Другую перемену мы сделали в изъяснении Владимирской ленты, назвав оную полосатой лентой, ибо мы уже хорошо знали приятелей своих японцев: если бы сказать им истинное значение сего наименования, то они стали бы нас пять или шесть часов мучить вопросами. Надлежало бы сказать, кто учредил орден сей, на какой конец, кто был Владимир, когда царствовал, чем прославился, почему ордену дано его имя, есть ли какие другие ордена в России, какие их преимущества и т. п. Словом, надобно было бы объяснять им все наши орденские статуты, теперь же все это изъяснено одним словом полосатой ленты.
Что принадлежит до медалей, то мы сказали японцам: «Хотя никто в России не имеет права носить медали, кому не пожалована она государем, но серебряные медали даются у нас рядовым за храбрость, оказанную ими на войне, и также другим невысокого состояния людям за какую-нибудь услугу отечеству, и их можно купить после умерших. Хвостов же купил ли эти медали или снял со своих подчиненных промышленных, которые, может быть, находившись прежде в императорской службе, их получили, – нам неизвестно. В рассуждении же его имени мы только можем сказать, что судами, нападавшими на ваши берега, действительно начальствовал бывший в службе торговой компании лейтенант по имени Хвостов; если он вам известен под именем Никола Сандрееч, то это один и тот же человек». С такими нашими ответами японцы ушли от нас.
На другой день (1 сентября) поутру привели нас в замок к градоначальнику, наблюдая во всем прежний порядок, а сверх того, по причине бывшего тогда дождя, шел подле каждого из нас работник и нес над головою зонтик, чтобы нас не замочило. Такую же предосторожность и после они всегда брали, когда водили нас в ненастную погоду. Там сначала они нас расспрашивали о грамоте и медалях Хвостова; на вопросы их изъяснения наши были те же, которые накануне мы сделали переводчику. Сверх того они желали знать, что значили флаги, при конце бумаги нарисованные, и зачем они тут помещены. «Один из них, – отвечали мы, – называется военный флаг и употребляется императорскими военными судами; а другой – купеческий, для торговых судов, но зачем они тут нарисованы, мы не знаем, а думаем, что Хвостов хотел вас научить, как узнавать русские суда обоего звания, то есть военные и купеческие».
Однако же японцы думали не то и спросили нас: «Может быть, оба эти флага принадлежат императорским военным судам, но один из них поднимается тогда, когда они приходят с неприятельскими намерениями, а другой – когда цель их есть торговля?» Японцам немудрено было заключить, что у нас военные корабли торгуют, ибо у них весь иностранный торг с голландцами, китайцами, корейцами и жителями Ликейских островов принадлежит императору. Он скупает все привозимые ими товары и после отсылает их на своих судах во все порты государства, а некоторую часть и на месте продает купцам оптом. Но мы их уверяли, что в Европе военные суда никогда не торгуют. Потом они спросили нас, почему Хвостов приходил к ним под военным флагом. «Быв в таком месте, – сказали мы, – откуда никто не мог поступки его довести до сведения нашего правительства, он был в силах все делать, что хотел, и даже поднять флаг (штандарт), который только поднимается в присутствии одного нашего императора». За сей неосторожный ответ японцы помучили нас часа два вопросами: какой фигуры этот флаг, велик ли, что на нем изображено, в каких случаях он поднимается, часто ли государь приезжает на корабли и проч. и проч.
Между вопросами своими о бумаге Хвостова японцы спрашивали нас и о других предметах, из коих, по-видимому, более всего занимали и беспокоили их две небольшие медные дощечки, оставленные нами на Итурупе и на Кунашире. На первом из сих островов мы вручили ее самому японскому чиновнику, а на последнем оставили в пустом селении. На сих дощечках была вырезана следующая латинская и русская надпись: