Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
Вместе с Вальтером составили телеграмму:
– - Перевалив за десятый миллион долларов, я и компаньон приветствуем тебя. Не желаешь ли работать совместно.
Неделя проходит, получаем ответ:
– - Горжусь. Исключительные лесные комбинации на Ялу. Срочно приезжайте.
В третий раз пересекли мы Америку. Поехали уже в собственном вагоне. Была у меня мечта повидать в Сан-Франциско Бетти Хью-рард и посмотреть, как она живет. Увы! Прибыли мы в десять утра, а в одиннадцать отчаливает пароход на Иокогаму. Решили, что повидаемся на обратном пути. Случился этот обратный путь лишь через восемнадцать лет...
С этого дня моя жизнь теряет для вас интерес на много лет, потому ее магистрали вам известны. Наше лесное предприятие на Ялу, наше золотопромышленное о-во, наши концессии на Командорских островах, наша Северо-восточная пароходная компания,
наша знаменитая узкоколейка; благодаря последней я смог
А я... я продолжал работать, делая вид, что обладаю каким-то изумительным секретом создавать, спаивать, выпрямлять... Не женился я потому, что не встретил женщину, которая бы меня полюбила за меня самого. Любовниц имел множество -- в Европе и в Америке, в Сибири и в Канаде -- я старался в своих подарках не переходить роковой грани. Знаете ли вы эту грань? Сумма подарков достигает предела, после которого к лицу дарящему интерес пропадает, и оно заменяется молодым любовником.
В свое время много говорили о моей благотворительности. Не думайте, что я такой добрый человек. Я просто ненавижу зрелище нищеты, и нет тех денег, которых бы я не дал, чтоб устранить из моей жизни диссонанс. Вы знаете, обо мне говорят и пишут: "Его скромность изумительна, он никогда не бывает в приютах и больницах, содержащихся на его средства..." Не бываю я там не из скромности, а из отвращения. А вдруг в лице ребенка или гримасе старика мне мелькнет грязь и мерзость беспощадного пауперизма? Я хорошо знаю, что бедные не прощают, да и не могут простить своим благодетелям. Поэтому я лично получаю удовольствие только от одного рода милостыни: от поддержки разоряющихся миллионеров. Не дайте обанкротиться пяти миллионерам, вы приобретете пять верных, умных, понимающих друзей и получите радость в стократ большую, чем от спасения десяти миллионов голодающих. Гостиница, где мы сейчас сидим, приобретена на мои деньги. В 1911 году, когда я снабжал вооружением турецкую армию, я встретил в Стамбульской бане молодого армянина. Бойкость его смекалки, игра его ума меня заинтересовали, и я дал ему сравнительно большую сумму для приобретения отеля. За десять лет он стал миллионером, скупил все отели Перы и на Босфоре. Когда я приезжаю, он не знает, как меня встретить, где меня усадить, и за радостную поволоку его восточных глаз я отдам все свои Нью-Йоркские приюты.
– - Эфендим, -- говорит он, с восторгом глядя на меня, -- останься в нашем городе. Мы скупим всю Оттоманскую Империю. Эфендим, помни, кто хоть раз испил сладчайшей воды Бейкоса, не может не вернуться в Стамбул.
Рассказ мой подходит к роковым датам. Начало мировой войны застало меня в Милане, куда я приехал для туризма, проделав четырехнедельный курс Карлсбадского лечения. 1 августа вспыхнула война, а числа пятого, когда я уже собирался уезжать в Нью-Йорк -- via Лондон, получаю странную телеграмму от Вальтера:
– - Скупай все имеющиеся в Европе запасы сахара и урожаи свекловицы на корню.
Не скажу, чтоб я много понял в Вальтеровской телеграмме, но и на этот раз я не усомнился. Раз Вальтер хочет скупать сахар, значит, он прав. Через две недели получаю подробное письмо с описанием сахарной идеи. На основании точных вычислений Вальтер доказывает, что ко второму году войны в Европе начнется сахарный голод, особенно, если немецкое наступление нарушит правильную хозяйственную жизнь русского Юго-Запада. Образованный Вальтером специальный консорциум уполномачивает меня оставаться в Европе и скупать, скупать, скупать...
В странном разрезе вспоминается мне война. Я переезжаю из города в город. В Лондонском Ritz, в Нью-Йоркском Piazza, в парижском Crillon, в Петербургской "Европейской", в холодных отелях чопорной Скандинавии, в роскошных палаццо притаившейся Италии я сижу в осточертевших аппартаментах и по двадцать четыре часа веду разговоры о сахаре. В промежутке двух бесед из газет или рассказов узнаю, что война (где-то идет война) входит в новый затяжной период, что Китченера утопили, а Бриана свалили, что в моей необъятной России недостаток хлеба, что в Америке банки задыхаются от обилия золота... И снова сахар, сахар,
В конце 1915 года в Амстердаме на вечере у главы тамошнего сахарного синдиката меня познакомили с Мата-Хари, жившей в те времена с принцем-регентом. Целуя ее длинную узкую руку с накрашенными ногтями и слушая ее рассказы об Индии -- венгерская еврейка, она выдавала себя за индуску, -- я менее всего думал, что имею дело с германской шпионкой и что в скором времени эта обольстительная женщина будет расстреляна в Венсенском лесу... А ведь был момент -- вернее целая неделя, -- когда она снилась мне по ночам и преследовала мое воображение в суматошный деловой день. Я уже начинал чувствовать, что страшная незнакомая болезнь постигла мое сердце, но в это время Мата-Хари уехала в Париж... Я остался лицом к лицу с сахаром...
Окончание сахарной эпопеи вам известно. После смерти Вальтера, из привязанности к его памяти, я продолжал выполнять его предначертания и скупал сахар.
Сахарный крах, случившийся прошлой осенью, застал меня на вершине. Я обладал к октябрю 1920 бесчисленными стоками и контрактами на пять лет вперед. За месяц кризиса я потерял три четверти своего состояния. Потом наступила очередь краха транспортного, краха рисового, краха табачного.
Дела мои запутаны до сумасшествия. Если кризис в ближайшие месяцы не смягчится, я буду беднее, чем тогда, когда впервые в трюме японского парохода ехал в Сан-Франциско. Кроме потери состояния на невозвращенные банкам ссуды, я попаду в тюрьму. На моем месте другие, на иных дрожжах взращенные люди, прибегли бы к благодетельной помощи браунинга. Но я взял от жизни все. Я имел лучших женщин, лучшие автомобили, самые дорогие удовольствия. Почему же я должен отказаться от прогулки по теневой стороне жизненного сада? Если придет нищета, если меня бросят в тюрьму или объявят злостным банкротом -- я снова вспомню остров Гонолулу, тропическую весну, советы Нахимова. Поверьте, современный Каниферштан сумеет пережить и дугу падения. Жизнь прекрасна. Оглядываясь, я нахожу ее удачной, насыщенной изысканнейшим счастьем... Не торопитесь, не спешите рубить канаты. Попутные ветры смерти не пропустят своего часа. Посмотрите, сейчас ночь и какая тишина на Босфоре! Но не успеет побледнеть мой дорогой сибирский Арктур, от Коваки побежит серебряный след первого утреннего парохода. Многолетние занятия меняльным делом убедили меня не отчаиваться при baisse и не обольщаться при hausse... Секрет шанжера в быстроте оборота {не отчаиваться при падении курса, и не обольщаться при повышении... Секрет меняльного дела в быстроте оборота... (фр.).}... Таково же искусство жизни...
* * *
Человек с одиннадцатью платиновыми коронками замолчал, вытянулся, закрыл глаза и короткими быстрыми пальцами стал перебирать четки.
– - Ну, а что же было с Бетти Хьюрард?
– - спросил я, чувствуя исключительное волнение не то от рассказа, не то от тишины Босфорской ночи.
– - Бетти Хьюрард?
Он приоткрыл глаза, искоса посмотрел на меня и снова откинулся на спинку лонг-чеза.
– - С Бетти Хьюрард получилось нескладно. В 1915 году я видел ее в продолжение пяти минут. При приезде в Нью-Йорк я разыскал ее через Сан-Франциских детективов и вызвал к себе в гостиницу. Она прислала письмо, назначавшее день и час. Я сидел в своем номере и старался восстановить ее образ. Высокая, с чуть длинными стройными ногами, с пышной грудью, с тонким продолговатым лицом, с маисовыми волосами. Стук в дверь, и в комнату вплыла громадная туша в кружевной накидке и в косынке на жиденьких выцветших волосах, морщинистая, беззубая, густо набеленная. Это не было лицо, это была отвратительная маска, отражающая все пороки. Количество ее любовников, степень ее жадности, напряженное ожидание богатых прибылей от неожиданной встречи... Я пробормотал несколько невразумительных слов и под предлогом экстренного дела попросил ее прийти завтра. Назавтра она получила короткое письмецо со вложением. А я уже мчался в Нью-Йорк...
...Еще долго мы сидели на террасе. Еще не раз из салона доносился бой стенных часов. Но разговор больше не клеился. Молча мы попрощались, он ушел спать; я дождался первого утреннего парохода и вернулся в Константинополь. В переулочке знакомый перс уже успел раздуть свой неугасимый самовар, я присел на низенький табурет, облокотился на стол и задремал под бульканье кипящей воды...
Я нищ, я жалок, дела мои презренны, пусть же не мой Бог, но Бог чистых, светлых, беспорочных согреет закатным солнцем остаток дней того ночного человека, как согрел благодатным волнением его рассказ мою увядшую душу...