Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

– - Полно вам, тетя, шептать о моем здоровье, -- перебивает молоденькая, впрочем добродушным тоном, -- может, господину совсем неинтересно.

– - О, нет, напротив, напротив. Мне очень интересно.

Я им настоятельно советую ехать именно в Монтрэ. В прошлом году одна моя добрая знакомая уже кровью харкала, но после двух месяцев в Монтрэ и т. д. и т. д. Словом, я болтаю на полный ход, выдумываю никогда не существовавших знакомых, привожу примеры баснословных выздоровлений ("Нину Александровну Поперскую не знавали? Без обоих легких приехала, и что ж вы думаете"), но одновременно рассматриваю молоденькую. Лицо бледное, на скулах роковые пятна, зеленые

глаза совсем утонули, но правильность черт изумительная -- и к тому же сухая ножка (подъем в обхват кулака свободно войдет), густые каштановые волосы, элегантность, ускользающая от определения. Я кончаю свою тираду о мифической Нине Александровне подношением букетика фиалок. Цветы принимаются более чем благосклонно: мне сообщают имя, фамилию -- Елена Сергеевна Лихарева, у меня забирают адрес с условием, что после первой же открытки я немедленно приеду... Сообщая адрес, я испытываю смущение и досаду на самого себя. Стоял давеча на вокзале, даже не знал, где нахожусь, а теперь размашистым почерком, не моргнув глазом, пишу: Интерлакен, "Hotel de quatre Cantons". Странно, странно, лучше бы проснуться. Хочу же ущипнуть себя за руку, но старушка смотрит на часы и просит довести до вокзала: уже время. При выходе из кафе Елена Сергеевна небрежно берет меня под руку и пропустив старуху вперед, спокойно, не глядя в глаза говорит:

– - Обязательно приезжайте, раскаиваться не будете, вы мне, между прочим, очень нравитесь.

Я с изумлением пробую остановиться, переспросить, но она уже громко торопит:

– - Идемте, идемте, мы опоздаем на поезд.

И тихо прибавляет:

– - Молчите и пока не расспрашивайте, потом все узнаете.

До самого отхода поезда она не произносит больше ни одного слова. Молча пожимает руку и уходит в вагон. Старуха растроганно целует меня в лоб:

– - Спасибо, батюшка, спасибо. К Лелечке приезжайте, истинно христианское дело...

Поезд трогается.

Я выхожу на площадь. Долго стою перед вывеской Сюшара. И недоумение, и восторг...

Потом -- трудно восстановить; в эту же самую ночь, или в другую, или в третью пришло продолжение сна -- потом уже другой швейцарский городок. Осень. С утра парный дождь, к сумеркам туманы расползлись, я одеваю желтую непромокайку, иду к озеру и катаюсь на лодке. Сырость, следовало бы поберечься: все равно... До первой звезды... Однако, как я высоко живу. На такую гору карабкаться приходится, что сердце замирает и дыхания не хватает. Предостерегающий голос пробует заметить что-то о грудной жабе. Э, да уж лучше бы молчал. На моем письменном столе лежит телеграмма. Дрожащими руками открываю. Господи, если ты есть, не пошли неприятности. Читаю и ничего не понимаю. Вероятно, не мне:

– - Приезжайте санаторий Эспуар Монтрэ Елена.

Абракадарбра, даже для сна чересчур.

Елена? Почему я должен куда-то ехать?

Проснись, проснись!

"Sors de l'enfance ami, reveille toi!" {Ты выходишь из детского возраста, друг, пробудись! (фр.).}

И я злюсь, злюсь до спазм, но выхожу на улицу и через минуту лупоглазый такси прорезает тьму. Странно знакомые дороги, вот здесь налево по тропинке, за чащей должен быть ресторанчик "Mon Plaisir"! Здесь я уже живал, здесь мелькало счастье.

– - Шофер, до Mon Plaisir далеко?

– - О, нет, сейчас налево. Прикажете свернуть?

– - Нет, езжай дальше.

Убийственная жара. Почему в лесу пахнет табачным дымом, к чему эта базобразная поездка и как я сговорюсь с портье? Елена -- а дальше. Mille... russe...

Глупо, бесконечно глупо. Автомобиль въезжает в сад, разрывая гравий узенькой дороги, продираясь через арку сросшихся ветвей. Уже полная ночь. Только там, в конце дороги, в свете дугового фонаря, маленькая закутанная фигура. Она отделяется от фонаря, бежит навстречу.

– - Юрий Павлович! Приехали? Вот спасибо, вот большое спасибо.

Я выскакиваю из автомобиля и с изумлением узнаю свою вокзальную знакомую

– - Елена... простите, как вас по батюшке величать?

– - Никак, совсем никак, и Елена чересчур. Зовите Леля. Фу, какой вы застенчивый, отпускайте скорее машину, я совсем продрогла.

В вестибюле она сбрасывает манто и оказывается в открытом бальном платье. Ключицы ее торчат, как два крыла, на скулах горят огромные багровые пятна.

– - Куда вы собираетесь, Леля?

– - Никуда, -- удивляется она.

– - Позвольте, это платье...

– - Юрий Павлович, будет вам притворяться, неужто не понимаете, что для вас я принарядилась. Или вы... (голос ее падает, и в нем появляются и злость и испуг) считаете, что перед смертью можно бы и без декольте?

– - Что вы, что вы!

Я совершенно сбит с толка: ее лихорадочный вид, роковые пятна и... бальное платье, обилие вина на столе.

– - Юрий Павлович, -- подходит она ко мне совсем близко.
– - Можно вас поцеловать, вы не боитесь заразиться чахоткой?

Я лепечу что-то окончательно бездарное. Она садится мне на колени, долго смотрит мне в глаза, охватывает руками мою шею и целует меня в губы. Потом вскакивает, отбегает к окну и я слышу всхлипывание. Никогда я не думал, что и во сне можно попадать в такие положения.

– - Не успокаивайте меня, не смейте, слышите, я вас не для того позвала. Молчите, молчите...

Я молчу. Под предлогом, что забыл портсигар, выхожу в коридор. Направляюсь в кабинет дежурного врача санатории и прошу сообщить мне совершенно откровенно состояние здоровья моей "кузины". Врач заглядывает в какую-то книгу, собирается с мыслями и смущенно сообщает, что особенных надежд нет, что и вино, и нерегулярный образ жизни разрешены "кузине" единственно в виду неизбежности фатального исхода.

– - Как долго она может еще прожить?

– - О, это трудно определить с точностью: от двух недель до двух месяцев.

– - Не больше?

– - Едва ли. Дело в том, что развязка ускоряется тяжким психическим состоянием пациентки. Навязчивые мысли, непонятные нам желания...

Я снова в ее комнате.

– - Ходили справиться?
– - презрительно смеется "кузина".

– - О нет, за папиросами.

– - Врете, вы еще давеча от волнения вынимали и вертели портсигар. Стыдно врать умирающей.

Молчание -- длинное, красноречивое, болезненное.

– - Слушайте, -- начинает она уже другим голосом, желающим казаться спокойным, лихорадочно-сильным, -- я сейчас буду с вами говорить о том, о чем я с самыми лучшими друзьями не смогла бы говорить. Только потому, что вы чужой, что мы оба безразличны друг другу. Мне время тлеть, тебе цвести. Умирающий ничего не стыдится в исповеди. Ну а для моей исповеди священник не подходит. Другое требуется утешение. Не раскрывайте ваших голубых глаз, а то я сконфужусь и собьюсь. И не трогайте пока моей руки. Мне эти почтительные поцелуи радости не дают. Руку покойникам целуют. Коротко буду с вами говорить. Насчет того, сколько мне еще недель канючить, вам уже видно сообщили. Так вот подумайте, легко или нет умирать, не изведав жизни?