Записки молодого специалиста

Казарновский Марк Яковлевич

– А, моя хорошо понимай. Твоя – лови в воде, моя – греби. Вечером – в чум, едим, однако, и спим. Платить за два месяца двести пятьдесят рублей.

Тут он переговорил с женой Наташей и добавил:

– Когда конец будет – еще два тюбика чая, а?

Я согласился. Договорились, пока ночую в Озерках, меня принимает сам Сельяныч, а Иван будет каждое утро на лодке приплывать и – вперед.

На самом деле, работа пошла. Шли разрезы, станции, брались желудки местных рыб на предмет питания. Кажется, Иван был доволен. Да и я – тоже. Работа ладилась, я уже составил план отчета. И погода была на редкость хороша. Ветерок, но не сильный. Волнения – почти никакого.

Я ночевал у Елизара Силуяновича в «зале», в уголке. Мне в виде

матраца был выдан тулуп, а так как я целый день был на озере, где и ветер, и солнце, и дождь, и ловля сазана, –

все это действовало на мой городской организм очень положительно. То есть, я пил чай и тут же укладывался в свой уголок.

– Ну вот, – бормотал Сильяныч, – как у нас в зоне – вохры пруд пруди, а вечером чаю выпить не с кем.

Под это бормотанье я сладко засыпал. До утра!

Утром со мной молочницы здоровались. Вроде бы доброжелательно. Хотя приняли меня не очень тепло.

Елизар Силуянович уговаривал Нюру. Нюра – в крик.

– Да, спасибочки. Нет, нет, и денег не надо. Ты мне, Сильяныч, подсунул в позапрошлом этого, что песни нивхские собирает. И че? Вон он, с мамкой моей сидит, последствие твоих нивхских песен. Уже второй годок пошел.

Все стали смеяться. Да и Нюра особо не сердилась. Видно, ваньку валяла. Но на постой не взяла. Так я пока перекантовывался в зале у Сильяныча.

Но не жалел. Ибо, во-первых, Елизар Силуянович, оказалось, любил вечером гонять чаи. И его жена Луиза, эстонской национальности, тоже.

Хошь не хошь, а и мне приходилось принимать в этих посиделках участие.

Таким образом, весь чай, который я берег для нивхской семьи Ивана, я спалил. Ну и пусть, ибо окунулся в такие информационные залежи советской жизни, что впору писать новый краткий курс ВКП(б).

К этому времени, к 1956 году, сложилась в СССР ситуация вот какая. Новый вождь, Хрущев, прочел доклад о перегибах. Мы его слушали в институте. А здесь, в Богом забытом поселке, оказалось, живут практически все, кроме меня, «участники» этого побоища народа, которое устроил Вождь всех.

Кстати, при активном участии того же Хрущева, Молотова, Микояна, Кагановича и прочих. (Только один Микоян сказал как-то практически официально: «Все мы в то время были мерзавцами».)

Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»

Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.

– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха [7] .

Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:

– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии [8] .

Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.

7

Мочить – убить (жарг.).

8

Куклим – бродяга, не помнящий родства (жарг.).

И

еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.

– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.

Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к маме. Или в Южный – девицам.

Вот Елизар отодвигает чашку, берет гитару и смотрит вполприщура на Луизу.

– Че, каторжную начнем?

– Как скажешь, мошно, конечно, нашему минисованному [9] и молитву начать. Пусть в нашу жизнь проникать начнет. Пригодится.

9

Минисованный – пугливый (жарг.).

И неожиданно запела. Да так жалобно, что я сразу расстроился. Дождь. Завтра – на озеро. Сплю в углу. Где же это я, домашний московский мальчик.

А из-за стола неслось тихонько, но так проникновенно:

Милосердные наши батюшки,Не забудьте нас, невольников,Пропитайте, наши батюшки,Пропитайте нас, несчастных,Пожалейте, наши матушки,Заключенных, Христа ради!.. [10]

10

Трахтенберг, «Блатная музыка» (СПб., 1908), цит. по словарю Городина.

Только заплакать не хватает, вот позор-то. Но я сдержался. Только успевай записывай. Пошли частушки:

Милый мой,Ширмач блатной,Я – твоя фарцовщица,На бану приемщица.

Красиво выпевала Луиза, да и Елизар вторил ей хорошим баритоном. Я же записывал новую песенку:

…Взгляни, Ильич, на все наши законы,Все говорят, что строил комсомол,На самом деле – строил заключенныйПод стук и звон тяжелых кандалов…

Но мимоходом я узнал, что махорка – это «пшено» и что Елизар Силуянович может даже на пьендросе [11] исполнить, только дай.

– Ладно, хватит. Завтра я на баржу в Рыбновск побегу, тебе надо что-нито?

Я заказал чаю, махорки для Ивана-нивха и, если есть, одеколона или духов. (Про себя думал – для хозяйки, Луизы.)

Елизар и Луиза долго смеялись.

– Так ведь у нас путина – сухой закон. Все одеколоны уже давно выпиты. Ау, ку-ку. Ну, пора придавить.

11

Пьендрос – пианино (жарг.), цит. по словарю Городина.