Записки нетрезвого человека
Шрифт:
Из пионеров меня исключали красиво. Перед строем нескольких пионерских лагерей. Стар-ший пионервожатый произнес искреннюю горячую речь. Еще большее впечатление произвело на всех окружающих выступление начальника базы, человека уже немолодого.
– Мы таких расстреливали в девятнадцатом году!
– исступленно гремел он.
Я был виноват в том, что над своей койкой приколол открытку с фотографией любимого артиста Качалова (в роли Пер Баста из пьесы "У жизни в лапах"). Почему я приколол эту открытку, а не Ворошилова
В юности многие не случайно бросают институт, уезжают в дальние места - жизнь видится огромной, существовать до самого конца только этим, только здесь - страшно, дико. Лишь много лет спустя станет понятно, что это и здесь может наполнить жизнь целиком.
Будучи уверен, что театральных способностей у меня нет, я все же подал заявление на театроведческий факультет. И - вот это да!
– меня приняли! А через месяц пришла повестка в армию, в тридцать девятом году начали брать студентов.
Я должен был явиться на призывной пункт. Через пять дней. Я относился к этому равнодушно и даже с интересом. Что делать с собой, я в то время не знал, пускай делают со мной что захотят, хотя бы ТАМ. К тому же так вышло, что ничего дорогого здесь, на "гражданке", я не оставлял. Как вдруг по телефону позвонила незнакомая девушка, которая про меня от кого-то все знала. (Потом выяснилось - от бывшего одноклассника.) В общем, телефонный розыгрыш. Но говорила хорошо, умно. И голос. Долгий разговор был. И вдруг она предлагает встретиться. И тут я, не смейтесь, испугался. Мне представилась девушка прекрасная и вся в белом, а я как раз через пять дней ухожу в армию, и не судьба ли устроила так, чтобы уходить было тяжело, так наказала меня судьба.
Сказал ей об этом. Но она?
– Что вы, я такое маленькое, серенькое...
Встретились - я сразу успокоился. Правда, маленькая, серенькая. Но пять дней по улицам погуляли.
И вот, сидим в грузовых машинах, еще не стриженные. Женщины кругом плачут, а она смотрит снизу и говорит:
– Видишь, какая я у тебя бесчувственная...
– И запнулась. Моторы уже тарахтят, плохо слышно.
– Что ты сказала, не понял?
– Я сказала: видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена?
Вот это да. Машины тронулись, она побежала вслед. Потом мотор, что ли, заглох, останови-лись. И она поодаль остановилась, прислонилась к водосточной трубе. Опять поехали - она опять побежала. Потом отстала. В войну переписывались - все с кем-нибудь переписывались. Когда попал в госпиталь, она приехала. Нянечка нас пожалела, дала обед на двоих, на кухне.
А после войны и правда поженились. Долго жили трудно. Но теперь ничего. Я уже не молод. И она не молода. Я часто устаю. Она болеет. Посмотришь отсюда назад - как коротко было все, как просто...
Безвыходных положений нет. Если трудно вместе - можно разойтись. Если,
Нашу часть повезли за Москву и разместили в гигантской кирпичной казарме. В первое же воскресенье получил от моей девушки письмо, что она приедет ко мне, и чтобы я пришел ее встречать.
Я пошел. Увольнительных нам еще не давали.
На дороге, довольно людной, я встретил капитана Линькова. Черный человек с металлическим голосом.
– Товарищ боец, ваша увольнительная, - остановил он меня.
– Увольнительной у меня нет, но я договорился с девушкой, что встречу ее.
– А ну - в часть!
– Я не могу, товарищ капитан. Я обещал, что приду ее встретить. Наложите на меня любое взыскание, но - потом.
– Товарищ боец, я вам приказываю вернуться в часть.
Поодаль стали останавливаться прохожие, мне было неловко, что он так кричит.
– Товарищ боец! Станьте по команде "смирно"!
– Простите, товарищ капитан, - попросил я, - все-таки я пойду. Не надо кричать, неудобно.
Он схватился за кобуру. Тогда как раз вышел приказ Тимошенко, что за невыполнение приказа командир имеет право стрелять.
– Я пошел, товарищ капитан, - сказал я, страдая от мелодраматичности этой сцены.
– Простите меня, пожалуйста.
Я пошел. Стрелять он не стал.
Несколько дней меня не водили на чистку лошадей и хорошо кормили. Где-то, видимо, решал-ся вопрос, что со мной делать. Но так ничего и не сделали, и я снова стал ходить на строевую подготовку и в конюшню.
Дедовщины тогда еще не было. Взамен было другое: как раз было узаконено правило, что командир за невыполнение приказа может рядового ударить по физиономии.
Была узаконена гауптвахта. Служили не два года, а три, а то и четыре, словом, до предстоящей войны. И так далее. Но тогда еще никто не кончал самоубийством, еще никто не подал примера, что ли...
Лицо нашего отделения определяли трое ребят с Горьковского автозавода. Зайцев - длинный, с приятным лицом, ловкий и мягкий в обхождении, Пестин очень смышленый красивый парень и Суродин - черный, цыганистый, он был страшно деликатен. Долгое время, когда я слышал слова "интеллигентный человек", я сразу представлял себе его.
В армии всё друг о друге понятно, никому ничего не скрыть. Особенно на фронте, там - чуть поприветливей повел себя с командиром, незаметно уклонился за счет другого, - значит, ты уклонился, может быть, от смерти, переложил кровь на другого. Склонность к этому угадывалась сразу. Появилось слово "денщик".