Записки нетрезвого человека
Шрифт:
Через некоторое время названные писатели получили официальное приглашение. Нас вызвали в иностранную комиссию Союза писателей, объяснили, что Пен-клуб - это враждебная междуна-родная организация писателей и каждый из нас должен отказаться от приглашения: "У меня книга выходит", "У меня пьеса репетируется..." А потом мы сами всех вас пошлем.
Вежливые письма с отказом кто-то за всех нас написал. Последовало еще одно приглашение - и на него такие же приветливые ответы.
Так я никуда и не поехал...
Сталин был человеком номер 1. Не потому ли он любил определять людей номер один в различных
За семьдесят с лишним лет страна прогнулась больше возможного. Теперь судорожно пытаемся выпрямиться.
У нее были глаза большой величины, она немного стеснялась этого. У нее был большой лоб, она немного стеснялась этого. Стоило ей немного притомиться, как она утрачивала свою привлекательность. Она стеснялась этого.
Комната блистала в зимнем солнце. Она и без солнца блистала... Мыла, циклевала, оклеивала, белила - заставляла эту комнату блистать. За окном бело, свежо. Это был ее цвет. Не цвет, а свет. Она еще бежала, а я уже набегался. Печальный марафон. А ушла - она. Была на двадцать лет моложе сразу стала на тысячу лет старше.
Вчера, вчера она ждала меня из Москвы. А я задержался из-за какой-то киношной ерунды, бессмысленно!..
Лицо у нее было спокойное, лежала наискосок, поперек кухни, повернув лицо к двери, словно для того, чтобы было видно: оно спокойное. У нее был некомпенсированный порок сердца, с детства. Когда я был здесь - ночью вызывал скорую помощь. Надорвалась! Но - в минуту покоя. Старый Новый год договорились встречать вместе, втроем, с Алешей. Все было хорошо впереди.
Алешу взял к себе. Спрашивает: "Можно я возьму хлеба?" Говорю, что ты спрашиваешь! Ты же дома! "Я не дома, это твой дом".
– "Нет, это наш дом. Может быть, тебе здесь не очень нравится?" - "Что ты, наоборот!" Очень взволнованно, искренне. Не решается поверить, что это навсегда.
Не любит выигрывать у меня. Играем в ножичек - жилит, но в мою пользу, чтобы я выиграл в том, что мне дается хуже.
"Я старался представить этот двор. И представлял точно такой. И квартиру пытался предста-вить. Но не совсем такую представлял".
Влюбляется в женщин. "Ира, я вас люблю".
– "Алешенька, я тебя тоже люблю!" Он - грустно: "Нет, я вас больше люблю, я это знаю..." Потом спрашивает у меня ее (артистки Алферовой) телефон.
Через несколько лет увидел на улице девушку, похожую на нее. "Это Ира Алферова?" - "Нет".
– "А кто она?" - "Не знаю".
– "А ты не можешь спросить, кто она?"
После слез, говорит, становится легче, я лучше сплю. Значит, знает уже, и хорошо, - как "после слез". Значит, пролил их уже немало, успел.
Заезжая француженка сказала: "Нигде так много не думают о своем правительстве, как в вашей стране".
А как иначе? Мало где люди так зависят от правительства, от его непостижимых ошибок и от решительного исправления этих ошибок на другие. Мало где так гадают, что следует ждать от правительства
Заметил, что очень подвержен гипнозу. Например. Когда начальственное лицо в своем кабинете начинает сдержанно-начальственный разговор, вот тут-то, от его голоса и продуманных жестов, у меня закатываются глаза и гипнотически клонит в сон.
Общение с Екатериной Алексеевной Фурцевой.
Заочное: меня пригласили в Чехословакию, звонок Фурцевой. "Ехать не рекомендую. Вам будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а если ответите, вам будет трудно возвращаться". (А на Запад, даже капиталистический, тогда уже ездили многие, а я оказался "невыездной".)
...Екатерина Алексеевна собрала в ЦК несколько драматургов. Приветливо спросила, что кому нужно, чем кому помочь. Одному, оказалось, нужно помочь съездить в Англию. "Конечно, почему же и нет, возможно, вы хотите написать что-то о капиталистической системе..." Словом, у присут-ствующих (человек шесть) были разрешены все проблемы. Я же стал говорить о положении искусства вообще - о том, что тогда и на кухнях обсуждали, понижая голос.
Неслышащие глаза. Я замолк. "Но вас, я знаю, ставят хорошие театры, тут жаловаться не на что". Я рад, что меня снова слышат: "Но я не о себе! О том, что..." И снова про то же, так несколь-ко заходов. А Фурцева - вдруг: "Вы ходите в бассейн?" Я не сразу понял, о чем она, замолк. "Вот видите, Володин не ходит в бассейн, не следит за своим здоровьем. Какже вы будете писать пьесы?.."
Там же, в ЦК. Круг созванных уже человек сорок. Один из драматургов спрашивает робко: "Екатерина Алексеевна, разъясните нам, что такое конфликт?" Она - не задумываясь: "Вам известно, какая себестоимость гидроэнергии по сравнению с тепловой?" Драматургу было не известно. "Ноль целых, одна десятая копейки на киловатт-час. (За точность цифры не ручаюсь, давно было.) Вот вам и конфликт!.."
Приехала в Ленинград запрещать у Товстоногова "Пять вечеров". Перед началом второго действия ведет меня по круглому коридору. Свет уже гасят, боюсь, не начнется ли (будто без нее могли начать!). Она спрашивает: "Какой ваш любимый драматург?" Не понял, к чему бы это. "Наш или заграничный?" "Зарубежный". Никак не могу вспомнить - кто там? Вспомнил: "Миллер".
– "А еще?" Кто же там еще?.. "Теннесси Уильямс..." - "А еще?" Вспомнил: "Эдуардо де Филиппе..." Она остановилась, обернулась: "Вот ваша ошибка! Итальянский неореализм - не наша дорога!"
Помню еще один ее совет: "Вы обобщаете. В искусстве никогда не надо обобщать".
Калифорния. Я в гостях у детей. Взглянешь на встречного - он улыбнется вам и даже скажет "Хай!" или "Монин!" А если идешь со своим привычным выражением лица, могут спросить: "Что с вами? Что-нибудь случилось?"
На бамперах почти всех машин - наклейки с надписями, чаще всего шутливыми. Это произвело на меня такое впечатление, что я просил переводить мне каждую.
"Три дня в неделю при мне заряженный пистолет. Догадайся, в какие дни".