Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
Шрифт:
Мы заговорили о здешней природе, о прогулках; я ведь жила здесь и знаю, что гулять тут, собственно, негде, что природа здесь дачная.
Анна Андреевна сказала:
– Сегодня в парке березы как березы, а когда они освещены солнцем, то становятся такими бесстыдно-нестеровскими…
Затем она занялась просмотром привезенных мною писем. (Я по дороге нарочно заезжала к Ардовым, куда доставили ее ленинградскую почту. Теперь на подушке высилась целая горка.)
Внимательно рассмотрев конверт, прочитав письмо, Анна Андреевна каждое передавала мне.
Открытки, поздравляющие с 8 Марта. (Самый для меня непонятный праздник.)
Три письма из Чехословакии от учительниц и еще от кого-то. Эти поздравляют не с 8 Марта,
– Вот поворот, какого ни в каком романе не придумаешь, – сказала Анна Андреевна. – Я – образец советской женщины!.. Товарищ Жданов, где ты? Такое не приснится, не выдумается.
Из привезенной мною пачки она извлекла также письмо от Конрада по поводу каких-то ее хлопот о какой-то Левиной книге169. Хотя известия, насколько я могла понять, были благоприятные – письмо взволновало ее.
– Мне не под силу больше хлопотать, – сказала она с раздражением. – Я ходила к Виноградову, и после этого у меня был сердечный приступ. Я сказала Виноградовым, будто это случилось со мной из-за блинов, но на самом деле блины тут неповинны.
Рассказывая, она нервными пальцами перебирала письма на подушке.
Раз пять за недолгое наше свидание произнесла она слова: «мне больше не под силу». С горечью слушала я ее. Не под силу самой снимать шубу, не под силу стягивать башмаки, не под силу хлопотать…
Будто и не худо сейчас складывается у нее жизнь: и Лева дома, и книжка ее выходит, и деньги кое-какие есть, и дача, и лечится она в санатории… Но истрачены силы.
Перед моим отъездом ей подали телеграмму, кажется, из Москвы. «Мы помним ваше мужество 42 года» – почему-то без подписи.
Ну а мне довелось помнить ее мужество не одного какого-нибудь года – десятилетий.
И мы сохраним тебя, русская речь,Великое русское слово.Слово – не музейная реликвия, и хранить его – значит творить его. Творить в нем, творить им, сотворять его заново. Ахматова – из тех, кто хранит – сотворяет – русское слово. Какое мужество, какой подвиг выше этого?
И внукам дадим, и от плена спасемНавеки!В 1942 году русское слово спасать приходилось от немецкого плена. Но разве и сейчас оно не в плену? И не требует спасения – ежедневного?
Но Анна Андреевна телеграмму как-то пропустила мимо ушей. Ее занимало чехословацкое письмо.
Перед моим отъездом она снова взяла его в руки и повторила:
– Такой сюжетный поворот и во сне не приснится. Моя оплеванная персона – образец советской женщины для братской социалистической страны! Прекрасно! «Все смешалось в доме Облонских»…
6 марта 58 Очень давно не писала. Теперь уже трудно восстановить даты. Один раз за это время снова была у Анны Андреевны в Болшеве. На этот раз с Оксманами. Ничего примечательного. Юлиан Григорьевич сразу ушел в другой корпус навещать тяжело больного Козьмина170. Анна Андреевна, одетая, лежала под одеялом, жалуясь, что дует из окон. Мы с Антониной Петровной кормили ее апельсинами, которым она очень обрадовалась: у нее почему-то пересыхает во рту.
Да, вот разве что было интересное. В машине – по дороге туда – Юлиан Григорьевич сказал: «Самое главное: кончится ли процесс десталинизации другим процессом». Я его слегка толкнула – не при постороннем же разговаривать!
Оксман сказал, что Нюрнбергский процесс необходим во имя очищения нации, иначе мы вперед не двинемся и останется то же беззаконие, тот же произвол, – ну, может быть, в меньших масштабах. Но наказывать смертью или тюрьмой следует лишь немногих, а всех остальных, причастных к злодействам, следует громко назвать по именам и отстранить от какой бы то ни было малейшей власти. Пусть стреляются сами, пусть дети отшатнутся от них с ужасом, пусть более никогда и ни в чем никто от них не будет зависеть; пусть они смиренно трудятся на заводах, в учреждениях, в колхозах – гардеробщиками, уборщиками мусора, курьерами – не более того171.
А в последние дни мне довелось работать с Анной Андреевной, как бывало в Ленинграде, в Ташкенте – да и здесь уже случалось. «Щепкой валяюсь у ног ваших» – такова была форма телефонного приказа, во исполнение которого я два утра подряд ездила к Анне Андреевне читать корректуру.
Верстка ее книги!
Первая книга Ахматовой после постановления 46 года!
Половина, разумеется, занята переводами. Но все-таки сама Ахматова тоже присутствует. Есть такой поэт.
На обороте титульного листа обозначено: «Под общей редакцией А. А. Суркова».
Набиралась книга в Венгрии. Поэтому, когда я указываю Анне Андреевне какую-нибудь особенно смешную опечатку, она говорит с напускным возмущением: «Злосчастный мадьяр!»
Она возбуждена и тревожна. Я вижу. Но и радостна.
Главное, что ее сейчас занимает: она хочет просить у Суркова разрешения заменить стихи об Азии – «Таинственной невстречей» и «Пусть кто-то еще отдыхает на юге» [242] .
Мне кажется, я догадываюсь, почему она не хочет первых и так торопится с напечатанием вторых. Эти новые стихи, это опять «цветы небывшего свиданья».
242
А. А. не любида свое стихотворение об Азии, помещенное в «Литературной Москве»: «Разве я стала совсем не та, / Что там, у моря…», потому что дальнейшие четверостишия были ею, хотя и искусно, однако искусственно приписаны к первому. Начало же в действительности читалось иначе, чем было опубликовано:
Разве не я тогда у креста,Разве не я тонула в море,Разве забыли мои устаВкус твой, горе!Второе стихотворение из «Литературной Москвы» («Ты, Азия, – родина родин»), о котором здесь идет речь, А. А. не любила вообще и очень прочно; она не только своею волей изъяла его из сборника 1958 года, но и не ввела ни в один из последующих.
Стихотворения «Таинственной невстречи / Пустынны торжества» и «Пусть кто-то еще отдыхает на юге» обращены к И. Берлину; оба они входят в цикл «Из сожженной тетради» («Шиповник цветет») – БВ, Седьмая книга.