Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962

Чуковская Лидия Корнеевна

И еще:

Вы хотите быть игрушечной, Но испорчен ваш завод, К вам никто на выстрел пушечный Без стихов не подойдет.

Анна Андреевна прочла еще одну, четвертую эпиграмму, но я ее забыла¹⁵⁰.

Затем, я как-то – не помню даты – была у нее вечером; мы долго сидели вместе с Эммой Григорьевной и хозяевами, поджидая Анну Андреевну, за круглым столом в столовой. Она была занята; потом вышла к нам и сказала, что навестила (в тот день? или в другой, не помню) Бориса Леонидовича в больнице, ему лучше, только сильно болит колено; он подарил ей семь (или восемь?) стихотворений.

– Четыре великолепные, а остальные – полный смрад.

Прочитала вслух два, потом дала читать

мне. Четыре стихотворения, действительно, великолепны: «В больнице», «Ненастье», «Летчик», «Когда разгуляется».

Про «Летчика» Анна Андреевна сказала:

– Чуть-чуть растянуто.

Про «Больницу»:

– Это стихотворение мне особенно дорого потому, что, когда я навещала Бориса в первый раз, он мне все это рассказал прозой, а вот теперь стихи¹⁵¹.

Я ушла, потрясенная «Больницей». Это один из шедевров Пастернака – хотя «Летчик» тоже очень хорош. Но «Больница»! В первой половине все движется, покоряясь магии первых строк каждого четверостишия:

Стояли, как перед витриной…И скорая помощь, минуя…Милиция, улица, лица…

а под конец – это рождение Бога из опросного листка, из анкеты, из больничного быта, из шума дождя – это чувство присутствия Бога и смерти… Нет, хоть и велик Мандельштам, а такого чудотворства я у него не припомню (разве что:

Научи меня, ласточка хилая,Разучившаяся летать,Как мне с этой воздушной могилойБез руля и крыла совладать.И за Лермонтова МихаилаЯ отдам тебе строгий отчет,Как сутулого учит могилаИ воздушная яма влечет).¹⁵²

Мандельштам творил из благородного металла; Пастернак, подобно Ахматовой, созидает чудеса из сора [221] . Это мне ближе.

Покачивалась фельдшерицаСо склянкою нашатыря.Шел дождь, и в приемном покоеУныло шумел водосток…

14 сентября 57 Приехала Анна Андреевна, позвонила, я у нее была. Целая россыпь стихов, прозы, критики. Даже одна эпиграмма.

Посвежевшая, загорелая – лето на воздухе пошло ей впрок.

221

Теперь я понимаю, что приведенное здесь мое суждение о Мандельштаме неверно и может относиться не ко всем его стихам, а разве только к «Камню».

Сначала Анна Андреевна прочитала мне несколько стихотворений, явно обращенных к тому, приезжавшему [222] .

Потом еще одно, которое я запомнила сразу, от первой строки до последней:

Забудут? – вот чём удивили!Меня забывали сто раз,Сто раз я лежала в могиле,Где, может быть, я и сейчас.А Муза и глохла и слепла,В земле истлевала зерном,Чтоб после, как Феникс из пепла,В

эфире восстать голубом.

222

«Из сожженной тетради» («Шиповник цветет»). Но какие именно стихи были прочитаны в этот день, не отмечено мной.

И, наконец, эпиграмму:

Могла ли Биче словно Дант творить,Или Лаура жар любви восславить?Я научила женщин говорить…Но, Боже, как их замолчать заставить!

(В самом деле, как?) [223]

Прочитала она мне и главу из воспоминаний о Мандельштаме [224] .

– Времени у меня осталось так мало, – сказала она, – что теперь мне следует писать только то, чего, кроме меня, никто не напишет.

223

Оба стихотворения см. в сб. «Узнают…», с. 192 и с. 274.

224

О работе Ахматовой над воспоминаниями о Мандельштаме см. «Записки», т. 3.

Затем полились блистательные устные речи.

С возмущением и брезгливостью говорила Анна Андреевна о статьях Серебровской и Коваленкова.

– В этой симметрии что-то кроется¹⁵³.

Потом она сказала:

– На днях вбегает ко мне Аничка. «Акума, мы проходим враждебные группировки, там ты и Гумилев!» – Помолчав, Анна Андреевна продолжала величественно. – Позорный столб, я нахожу, без меня как-то не имеет вида, – вы замечаете, Лидия Корнеевна?

Но, сказать по правде, я сразу представила себе позорный столб как нечто праздничное, прекрасное.

– Звонил мне один болгарин, хотели меня навестить чехи. Но у нас в коридоре отстали от стены и начали жить самостоятельной жизнью обои. Никого нельзя принять. Впрочем, я все равно никого не приняла бы…

– Передают два крылатых изречения Зинаиды Николаевны. Одно: «Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой». Другое: «Бориса Леонидовича больше нет. Существует одна только Ольга Всеволодовна». Боюсь, тут Зина права. Эта баба его слопала. Проглотила живьем.

Анна Андреевна произнесла последние слова не столько зло, сколь задумчиво. Как будто раздумывая – в самом ли деле утонул Борис Леонидович или еще есть надежда, что он когда-нибудь выплывет.

Воспользовавшись наступившей паузой, я рассказала ей (с таким большим опозданием!) о Митиной реабилитации и о своих непристойных слезах в Прокуратуре.

– Не мучайте себя, – сказала мне Анна Андреевна участливым голосом. – Я помню вас тогда. Тогда вы не плакали. Ни один человек не знает, в какую минуту его настигнут слезы.

Словно грех отпустила мне.

– И тогда я много плакала, – сказала я. – Но не перед ними.

Тут раздался стук в дверь. Ардов пришел звать нас чай пить.

В столовой я имела сомнительное удовольствие познакомиться со Львом Никулиным. Он рассказывал о Париже, о Юрии Анненкове, о Льве Любимове (который, по его словам, при немцах издавал гестаповскую газету). Анна Андреевна весьма светски поддерживала беседу, но вдруг, посреди неоконченной фразы, поднялась и, не дав мне даже допить чашку, повелительно увела обратно к себе: «Идемте договаривать!»

О чем бы это? Оказывается, о Заболоцком, о котором мы и не начинали. Обсудить его сборник¹⁵⁴.