Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
Шрифт:
И я, как все: конечно, включайте!
Анна Андреевна расщедрилась и перечла мне подряд «промежуточные» строфы – те, которые в обычных машинописных экземплярах «Поэмы», в «Решке», она заменяет точками. Что значит новая эра! Не только прочитала заветные строфы, но даже продиктовала мне их. Сама предложила – не запомнить, как бывало, а записать, унести… И даже строфу «Враг пытал…», с настоящим, подлинным, не подмененным концом [369] .
369
Некоторые строфы в «Решке» Ахматова целые годы зашифровывала точками (с прихотливой, меняющейся нумерацией) –
«Смиренно сознаюсь также, что в Дон Жуане есть две выпущенные строфы», – писал Пушкин». Пушкин признавался в наличии двух выпущенных строф; у Ахматовой их было несколько; в этот день она прочитала мне новую и продиктовала все. Строфу «Враг пытал: а ну, расскажи-ка!» прочла с такими заключительными строками:
И проходят десятилетья,Пытки, ссылки и смерти… Петь яВ этом ужасе не могу.В машинописных экземплярах, да и в том экземпляре, который Ахматова готовила для «Бега времени», надеясь, что удастся напечатать не одну лишь первую часть, но и все три части «Поэмы», – она эти строфы заменяла точками, а конец строфы «Враг пытал…» писала для цензуры так:
И проходят десятилетья,Войны, смерти, рожденья… Петь я,Сами знаете, не могу.(Существует и другой вариант подделки: «Сами видите»). – Примеч. 1977 г.
Впоследствии А. А. не только продиктовала мне новые строфы в «Решку», но и подарила автограф. История этих строф и автографа изложена мною в журнале «Горизонт», 1988, № 4. См. № 86.
С огорчением вижу, что новые строфы в «Решке» при теперешних публикациях «Поэмы без героя» бывают либо пропущены в основном тексте и отнесены к «Дополнениям» (см., например, двуязычное «Полное собрание стихотворений», т. 2, Somerville: Zephyr Press, 1990), либо вставлены в таком странном порядке и с такими добавлениями, что делаются помехой и развитию мысли автора и течению стиха (см. сб. «Я – голос ваш» и «Двухтомник, 1990», т. 1).
Об этих строфах Ахматова в декабре 62 года записала:
«И наконец произошло нечто невероятное… возникло “лирическое отступление” в “Эпилоге” и заполнились точечные строфы “Решки”. Стала ли она понятнее – не думаю! – Осмысленнее – вероятно». (Цитирую по статье Р. Тименчика «После всего» – см. ЛО, 1989, № 5, с. 22.) В некоторых изданиях, например в сборнике «Узнают…», среди пропущенных в «Решке» строф публикуется, кроме приведенных мною, еще одна (вписанная рукою Ахматовой в экземпляр Н. Глен):
Торжествами гражданской смертиЯ по горло сыта. Поверьте,Вижу их, что ни ночь, во сне.Отлучить от стола и ложа —Это вздор еще, но негожеТо терпеть, что досталось мне.Окончив записывать и дав ей прочитать, я спросила у нее, какие же она собирается до Нового года делать поправки. «Подсвечники золотые» оказались расположены слишком близко от серебра:
И серебряный месяц яркоНад серебряным веком стыл,– это раз; а затем в «Эпилоге» дважды «прах»: «Обратилось сегодня в прах» и «От того, что сделалось прахом» – это совпадение ей тоже не нравится, и еще что-то и где-то совпадает, но я не запомнила, что и где. Жалко мне «подсвечников золотых»! не из-за золота! Анна Андреевна так прекрасно выговаривает: «подсвешники». Я люблю это старинное русское ш, не сменившееся в ее устах нынешним ч [370] .
370
В «Эпилоге» А. А. оставила «прах» только в конце: «От того, что сделалось прахом, / Обуянная смертным страхом / И отмщения зная срок, / Опустивши глаза сухие / И ломая руки, Россия / Предо мною шла на восток»; в строфе же, расположенной ближе к началу «Эпилога», изменила рифмовку: убрала слово «прах» и срифмовала строки «Сбросил с крыльев свободный стих» и «На бессонных очах твоих». Таким образом, слово «прах» употреблено в окончательном тексте «Эпилога» лишь единожды.
В столовой у Ардовых шум, говор и, по-видимому, пьянство. Вошел к нам на минуту Виктор Ефимович, показал рисунки из «Ардоккалы» – смешные (в частности: Алигер, сражающаяся на рапирах с Римским папой) [371] . Потом Миша принес в комнату Анны Андреевны чай с бутербродами и сластями.
Я рассказала о своей поездке в Ленинград. О том, что впервые побывала у Пяти Углов и даже в парадную свою вошла без слез и судорог [372] . «Самое страшное то, – сказала я, – что там ничего не переменилось. Все по-прежнему. Точь-в-точь».
371
«Ардоккала» – название, созданное наподобие названия альбома К. Чуковского – «Чукоккала». См. 271.
372
Моя
– Когда, напротив, все меняется в любимых местах, – ответила Анна Андреевна, – тоже страшно. Может быть, еще страшнее. Я из Ташкента вернулась, в конце концов, в свою комнату, которую так ясно видела издали сквозь тысячи верст. И оказалось все другое: столы и шкаф сожжены. Комната голая, пустая. Уверяю вас, еще страшнее. Любимые места обязаны оставаться точно в таком виде, в каком мы помним их.
– Но они эту обязанность исполняют крайне редко, – сказала я. – Люди тоже. Только «мертвые остаются молодыми».
Помолчали.
Анна Андреевна показала мне свой экземпляр «красненькой книжечки», где после стихов «Из дружеского послания» (ну, то, что было посвящено Игнатовой и кончается строками «И помнит Рогачевское шоссе / Разбойный посвист молодого Блока») поставлена теперь цифра «2» и вписано ее рукой новое стихотворение: «И в памяти черной пошарив, найдешь». А потом цифра «3» и стихотворение «Он прав – опять фонарь, аптека». Теперь образовался маленький цикл о Блоке, вне-личный, исторический [373] . Знаменательны строчки: «Как памятник началу века, / Там этот человек стоит», и то, что перед смертью Блок прощается с Пушкиным…
373
«Три стихотворения» – БВ, Седьмая книга; № 87.
(Да ведь и в своей речи «О назначении поэта» Блок тоже прощается с Пушкиным…)
– Вот вы сказали: орден, – заговорила Анна Андреевна, вынув у меня из рук книжку. – Но и выговоры я получаю от читателей. Не одни ордена. Полюбуйтесь, какое письмо получено от Леонида Борисова.
Она снова подала мне конверт из ленинградской почты.
Я прочитала письмо – очень злое, даже грубое, без обращения. Борисов возмущен строкой: «Трагический тенор эпохи» – следовало, видите ли, написать: «голос эпохи»…
Анна Андреевна:
– Какое благородное негодование! Когда каждого пятого в его родном городе убивали – он молчал. А сейчас взыграло ретивое, возмутился. Написал мне письмо со всей прямотой: этакое «не могу молчать»261.
28 ноября 60 Анна Андреевна позвонила мне с утра: ждет корректуру, не приду ли? Управившись, я вечером пошла. Она усталая, раздраженная. Рассказала мне о новых подвигах Двора Чудес. У нее пропали: заметки о Пушкине, воспоминания о Мандельштаме, выписки из дневника Якова Захаровича.
– Ну, может быть, еще найдутся, – сказала я. – Может быть, в Ленинграде. А, кроме того, не купить ли вам для рукописей чемоданчик с ключом?
– Ах, оставьте, пожалуйста, – оборвала меня Анна Андреевна, – какие ключи? Просто хочется все сжечь! [374]
Анна Андреевна продиктовала мне стихотворение на смерть Пастернака. «Вождя» нет; рифма «дождь – рощ». Но зато другое огорчение: «Он превратился в жизнь несущий колос», а заключительные строки: «Но сразу стало тихо на планете, / Носящей имя скромное… Земли». Я ей это сказала. Она вскинулась: «Неправда! Там не так!» Я протянула ей бумагу. Она посмотрела и мгновенно: «…превратился в жизнь дающий колос».
374
Я не сомневаюсь в постоянном надзоре над Ахматовой, осуществлявшемся со стороны Двора Чудес, – но в данном случае она ошиблась, и со временем все три рукописи нашлись.
Прочитала мне еще одну строфу в «Поэме», которую вставила ненадолго и выбросила. (Я ее никогда не слыхала и не видала. Это, конечно, о Лунине. Припоминаю уже дома – верно ли?)
А за тонкой стенкой, откудаЯ ушла, не дождавшись чудаВ сентябре, в ненастную ночь,Старый друг не спит и бормочет,Что он больше, чем счастья, хочетПозабыть про царскую дочь [375] .Прочла и новую строку: вместо «и подсвечники золотые» – «В стенах лесенки скрыты витые». Я промолчала, а она, радуясь своей находке: «Как у Пушкина в «Пиковой даме»… Германн и Лиза… Помните?»
375
В более поздние годы, уже после кончины Ахматовой, эта строфа с небольшими переменами в первой строке стала публиковаться в дополнениях к «Поэме». См., например, ББП, с. 379; «Двухтомник, 1986», т. 1, с. 373; «Двухтомник, 1990», т. 1, с. 383.
Потом мы пили чай вместе со всеми в столовой, но пили как-то наспех и быстро вернулись к ней. Говорили о людях и временах. Анна Андреевна сказала:
– Толстой и Достоевский верили, что мир можно исправить, что можно исправить людей. А мы уже не в силах верить. Достоевский знал, что убийца теряет способность жить. Раскольников, отняв жизнь у старухи и Лизаветы, сам лишился способности жить. Он не живет, он даже не ест, он только иногда бросается на кровать и спит одетый. А наши современники? Убивали – и жили всласть. Им это было нипочем. Вернутся домой утром – служба-то ночная, утомительная – вот и хочется, чтобы жена в новом халате, дочка с бантом в волосах… Они могут жить.