Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966
Шрифт:
Так, когда я призналась, что к ее стихотворению «Многим» я равнодушна, она сердито ответила: «Это одно из моих ключевых» [119] .
Мы поспорили – вставлять ли «Наследницу».
– Ведь это одно из ваших ключевых, – говорила я.
– Да, – ответила Анна Андреевна, – но последние четыре строки цензуроопасны, а без них – остается одно хвастовство [120] .
Надо еще записать о «Поэме», но глаз уже болит. Запишу, однако. Подлинный конец «Поэмы» – строки:
119
Стихотворение «Многим», вставленное, как одно из центральных, в «Бег времени», – редакцией было из книги выкинуто. Оно
Среди лучших своих стихов А. А. – во время работы над «Бегом» – называла также «Если плещется лунная жуть» и «Тот город, мной любимый с детства» (БВ, Тростник).
120
В стихотворении «Наследница» Ахматова признает себя наследницей великой русской культуры (см. «Записки», т. 2, с. 385 и № 74). Кончаются же стихи, после перечисления всех унаследованных богатств, такими четырьмя строками:
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень.
Имея в виду цензуру, жаждущую бодрого конца, Анна Андреевна в «Беге» кончает другими строками:
Ураганом с Урала, с АлтаяДолгу верная, молодаяШла Россия спасать Москву [122] .(Строфа о Шостаковиче уходит под строку, тут же, – то есть служит для читателя словно бы еще одним наглядным окончанием «Поэмы».)
121
Привожу всю строфу целиком:
От того, что сделалось прахом,Обуянная смертным страхомИ отмщения зная срок,Опустивши глаза сухиеИ ломая руки, РоссияПредо мною шла на восток.(ББП, с. 377)
122
Привожу и эту, специально написанную для цензуры, строфу, – целиком:
И себе же самой навстречуНепреклонно в грозную сечу,Как из зеркала наяву —Ураганом с Урала, с АлтаяДолгу верная, молодаяШла Россия спасать Москву.(ББП, с. 430)
А с Бродским так: Дед и Самуил Яковлевич, по Фридиному совету, написали письмо в ЦК некоему т. Миронову, который «курирует судебные дела» в соответствующем отделе ЦК. Канительно было нам добыть имя и отчество этой, столь засекреченной и столь могущественной, личности… «Если существует человек в высшем органе власти, распоряжающийся решениями судов, – говорит Дед, – то зачем тогда вся эта сложная махина: суд, прокуратура?» Письмо, по-моему, толковое. Опять-таки хлопотно было найти человека, который взялся бы лично вручить письмо Миронову. (Нашли через знакомую знакомых – подругу его жены.) Теперь ждем ответа: Анна Андреевна звонит мне чуть ли не каждый день. К письму Маршака и Чуковского приложено Фридино свидетельство о безобразиях на суде109.
Вот уже и за 40 минут я зашла.
Только что позвонил Толя: нет ли ответа? После него взяла трубку Анна Андреевна: она о том же и о моих глазах.
12 марта 64 Кручу ленту назад. О «Поэме» был интересный разговор. Я уже не могу восстановить слово в слово, а только «смысл». Я заговорила о Прусте. «Да, это родственно, – согласилась Анна Андреевна, – это тоже,
И еще, мельком, об одной строфе в «Решке». Оказывается, строфа, где на песке мертвый Шелли, а над ним Байрон с факелом – это не описание самих похорон, а описание картины, изображающей похороны [123] . Она была создана в год рождения Ахматовой – в 1889 году. В дни ее молодости репродукции картины были распространены в журналах, висели в гостиных110.
В один прекрасный день – я уже позабыла дату, но это было еще до Фрадкина – я попросила Фину взять такси и приехать за мною111. Мы погрузили в машину шесть тугих папок и отправились к Анне Андреевне на проспект Мира [124] .
123
124
Т. е. во всяком случае до 17 февраля 1964 года.
Каждый экземпляр занимает две папки. В каждом, в общей сложности, – 457 страниц. Два экземпляра – I и IV – я предназначаю, как положено, для издательства; III – Анне Андреевне; а II – себе. «Контрольный».
Лифт не работал. Фина волокла четыре папки, я две.
С точки зрения медицинской науки, мне уже полагался в то время постельный режим. Но, к счастью, ни я, ни наука еще ничего не знали о кровоизлиянии в сетчатку. Глаз не болел; одышка и стук в висках. Дотащилась я до верху кое-как.
Не желая навязывать Анне Андреевне свое знакомство, Фина, сгрузив папки у двери, кинулась по лестнице вниз. Из передней дотащила всё до стола домашняя работница.
Анна Андреевна обрадована, тронута, благодарна («кланяюсь в ножки» и пр.), но, сказать по правде, я на секунду обиделась. В ответ на мои разъяснения – что в издательство, что ей, что мне – она спросила:
– Почему это вы все время повторяете: первый экземпляр, четвертый экземпляр, второй? Не все ли равно? Какая разница?
Для нее никакой, а для меня та, что первый я минут пять читаю свободно, второй с болью, а третий и четвертый непрочитываемы: зыбь, рябь, резь.
Она сочувствует мне, жалеет меня, но не понимает. Она, всепонимающая, не понимает!
Это, как мы отвозили с Финой Анне Андреевне «Бег времени», было уже давно. Теперь Мишенька Ардов должен отвезти (или уже отвез?) два экземпляра в издательство, в Ленинград. А сегодня событие: Корнею Ивановичу на дачу позвонил т. Миронов. Сам т. Миронов! «Сам Гиппопотам! К нам Гиппопотам!»
Как я решусь рассказать о мироновском звонке Анне Андреевне? Суд еще не состоялся, а приговор уже вынесен. Незачем ждать завтрашнего суда. Дед, рассказывая мне, чуть не плакал.
«Не занимайтесь этим делом, т. Чуковский, оно грязное!» «Бродский не сам пишет свои переводы, за него работают другие».
– Как не сам? – закричал в ошеломлении Корней Иванович. – Вы имеете в виду переводы по подстрочнику? Но все поэты, занимающиеся переводами – если только не с европейских языков – работают по чужому подстрочнику! Пастернак не знает грузинского, Ахматова не знает корейского или китайского. Вы просто не понимаете, о чем говорите.
Но Миронов продолжал свое. «Вы, писатели, должны заботиться об идейном воспитании нашей молодежи, а вместо этого вы и т. Маршак защищаете таких подонков, как Бродский». «Вы говорите, стихи в газете перепутаны? Не его? Это принципиального значения не имеет». «Бродский хуже Ионесяна: тот только пробивал топором головы, а Бродский вливает в головы антисоветский яд».
Дед успел сказать, что Бродский талантлив, что стихи его ему известны, что там нет ни одной антисоветской строки, – а в чем, собственно, грязь? Миронов, не ответив, повесил трубку.