Записки одной курёхи
Шрифт:
Сидим и думаем: вот и солнце вышло, рассеяв ледяную морось, – и тусовка вокруг, но нет Борисова. Значит, нет и радости.
Питер призрачен в дожде, холодно. Скоро третья декада августа… Ангелы, стоящие на четырех сторонах света и держащие в руках ветры, направили их на Питер. Все четыре ветра…
Через полчаса на нас обратили внимание. К нам подсел грязный парень с царапиной во всю щеку и в драных сандалиях на босу ногу, – это в ледяном-то августе! Панк. На поясе у него висело несколько вывесок с надписями, на выбор.
– Вы откуда?
– А мы из Москвы, – ответили мы в голос.
– У тебя вывески на каждый день или по настроению? – спросила Саня.
– По настроению. Вот сегодня хоть и воскресенье, а у меня, видите, на дощечке «Понедельник» написано. Совсем хреновое, значит, настроение.
– Слушай, а вот растолкуй нам, почему ты панкуешь, а не хиппуешь? – Я была настроена на философский лад и хотела пойти на мировую с холодным сумеречным городом, подружившись с его жителями.
– Как почему панкую? Да потому, что фигово жить и денег нет. Когда все вокруг так фигово, что ж еще делать? Я вот вашей слюнявой хипповской логики не понимаю.
Наш внешний вид выдавал наши убеждения: феньки, ксивники, хайр распущен, джинсы драненькие, у Саньки в ухе крестик, на мне болтается тяжеленный металлический пацифик, заказала у отца деревенской подруги Насти. Он токарем на заводе.
– Не понимаю: что ж петь песни и феньки на себя навешивать, если так фигово. Тоже мне: все мы лейтенанты полной луны-ы-ы! Слышите, воют? Больше всего ненавижу Борисова. Увидел – рожу бы набил: выдумывает каких-то там единорогов подсознания и лейтенантов полной луны, обманывает людей, подлец. …Во-во… Глядите – заорала «Джон!» и бросилась ему на шею. А сама небось получает жалкую стипендию в кулинарном училище и мать на почте работает… И целуются, кретины, а! Посмотрите на них. И какой он Джон? Сусликов какой-нибудь из профтехучилища.
– Ну и чего ты хочешь? – спросила я, глядя на него весьма критически.
– Я хочу ходить вот в таких кроссовках, как у этих, которые вам целую пачку «Кента» отвалили! Хочу черную тройку и бабочку на шею, понимаете? Магнитофон «Сони» и дорогую машину! И чтоб всегда были хорошие сигареты. В белых носках ходить хочу, а не в этих… – агрессивно заорал он, задрал свою ногу к нашим носам и показал свои грязные ноги в драных сандалиях. У Князя – так его звали – явно испортилось настроение от разговора с нами. – Ничего вы не поняли, дуры. Лейтенанты полной луны, фак ю, – прошипел он на прощание и зашкандыбал в сторону.
– Какой ты панк? – прокричала я ему вдогонку. – Мажор ты долбаный! Магнитофон «Сони» он хочет! И еще критикует других! Ха!
Расстроенные, мы подошли к тусовке. Посередине дама лет двадцати хипповского вида с белыми кудрявыми волосами, рассыпающимися от ветра, допела «Партизан» и начала бездумно перебирать струны. Мы стали ей говорить что-то о Борисове, спрашивать, где он живет. Она сказала, что ей называли улицу, и она забыла, но помнит: что-то на букву «Л».
Девочку звали Пудинг, и ей так подходил этот нейм! Ее волосы рассыпались
– Вот это хоть имя – Пудинг, а то все какие-то Джорджи, Джоны, Прайсы… – восхитилась я. – Пудинг, Пудинг… Подожди, была такая подружка у Кати.
– У какой Кати? У той, которая все Леву искала? – спросила Саня.
– Ты, случаем, не знаешь здешнюю Катю, художницу? Она еще Борисова любит. И Такеля тоже, – спросила я у Пудинга.
– Как не знать? Ее тут все знают. Заколебала уже со своим Левой.
– Как она? Все ищет его? Из училища не выгнали?
– Какое!.. На пленэре сейчас она. На даче. Рисует по шесть часов в день. Прославиться хочет, чтоб Лева о ней услышал.
– А ты? Искать его хотела, чтоб спросить о кришнаитах и ребенке. Ты что, беременная?
Мы с любопытством посмотрели на нее. Беременная женщина была для нас то же, что Борисов, поднявшийся в воздух в позе лотоса – в истории, рассказанной Сане сестрой друга ее подруги.
На наш вопрос о беременности Пудинг не ответила, нахмурилась. Села на корточки, согнулась, положила голову на колени.
– Да ну их!.. Я его, падлу, любила, а он меня променял… Мужики – наше наказание. Больше никаких мужиков, клянусь! Я даже песню сочинила. – Она взяла гитару, пропела: – Я не прощаю измен, пошел вон!
Бросила гитару, закурила, все такая же хмурая. Внезапно ее взгляд стал осмысленнее и обрел точку в пространстве. Пудинг вскочила, бросила гитару и побежала навстречу молодому мужику с длинной бородой и усами.
– А, привет, милая, все поешь… Давно не виделись. – Вид у него был скучный.
Он подошел и сел на пол, прислонившись спиной к колонне, как все мы сидели. Пудинг опять взяла гитару и стала петь свои песни, все глядя на него, потом спрашивала о каких-то их общих знакомых, а он все молчал и улыбался или отвечал односложно.
Она села перед ним на корточки, положив его руку себе на голову.
– Ну что ты грустишь? – говорила она, заглядывая ему в глаза. – Хочешь, поедем ко мне… Я одна. И даже не хотела идти домой. Сижу здесь потому, что одиноко. Пойдем ко мне!
– Да я вообще-то хотел в отдел кадров сходить, но могу отложить на завтра… – тянул он, – не знаю, ну ладно, едем…
И они пошли. Взялись за руки. Она – с перекинутой через плечо гитарой.
– Вот тебе и ненавижу мужиков, – сказала я. – Совсем как мы и Борисов.
– Слушай, а пошли в «Ленсправку». Я на вокзале видела. Может, удастся достать его адрес, – улыбнулась Саня.
– Да, и Левы. Борисов – наше Устремление, а Лева – Упование. Может, скажет, что нам делать. Или его слепая мать даст нам совет. Ты знаешь, что он живет со слепой матерью всю жизнь? Сам готовит, сам…
– Всю жизнь со слепой матерью! – вскричала Саня. – Боже! Где-й-то ты вычитала такое?
– Да у Наоми Фикус у этой. Бо ее терпеть не может, она все даты и имена переврала. Понимает-то по-русски плохо…