Записки опального директора
Шрифт:
Мы рассматривали вместе сохранившиеся у Сёмы довоенные фотографии родителей и всей нашей семьи. Больше всего оказалось фотографий Шуры, которые он рассматривал дольше других и расспрашивал об известных мне подробностях её жизни в годы оккупации Немирова. Я старался, как только мог, уходить от ответов на эти вопросы, убеждая его в том, что об этом ему уже всё известно от меня и из рассказов его жены.
Из фотографий узнал многое о его фронтовых друзьях, с которыми он не терял связь и до сих пор обменивался письмами.
Сёма подробно расспрашивал меня о студенческой жизни и планах на будущее. Его радовало
Я всё откладывал свой отъезд в Грозный из-за тяжелого состояния здоровья Сёмы. После трёхнедельного моего пребывания в Харькове он заявил, что чувствует себя значительно лучше и что в моём уходе за ним уже нет необходимости.
Дора Абрамовна подтвердила, что Сёме действительно стало лучше, советовала возвращаться в институт и пообещала держать меня в курсе дела письмами. Я и сам заметил, что цвет его лица приобрёл чуть розовый оттенок, он стал лучше есть и даже мог уже выходить на улицу чтобы подышать свежим воздухом.
Мой отъезд диктовался также экономическими соображениями. Столь долгое пребывание в Харькове стоило немалых средств, которые не вписывались ни в мой, ни в Сёмин бюджет и, когда Дора Абрамовна в очередной раз дала мне добро на отъезд, я, скрепя сердце, стал собираться в дорогу.
Была середина августа, когда я пришёл, как оказалось в последний раз, попрощаться с Сёмой. Я застал его в кровати после принятого им душа, чисто выбритым, в свежем, тщательно отутюженном белье. Он ждал меня и усадил возле себя на кровать.
Сёма просил не беспокоиться о нём, так как ему, якобы, уже намного лучше, велел больше уделять внимания учебе и готовиться к самостоятельной жизни. Он просил помочь Шуре, Андрею и Полечке перебраться в Красилов, куда и он собирался приехать весной. Говорил он спокойно и уверенно, но меня не покидала мысль, что это может быть последний с ним разговор. Я с трудом сдерживал слёзы, спазмы
сжимали горло и я не мог произнести ни единого слова. В знак согласия я только кивал головой, обещая выполнить его поручения и просьбы.
Когда время прощания подошло к концу и мне нужно было уже торопиться к вечернему поезду на Ростов, Сёма открыл прикроватную тумбочку и велел забрать подготовленный им вещмешок со всем тем, с чем он не расставался всю войну.
Я и на сей раз отказался выполнить эту его просьбу, считая, что это может отрицательно повлиять на его оптимистический настрой и пообещал приехать после первого семестра, чтобы сопроводить его из госпиталя домой.
Не раз потом я сожалел о том, что тогда не послушался Сёму и не забрал ценные семейные реликвии, лишив себя и Полечку драгоценных для нас предметов памяти о самом дорогом и любимом нами человеке.
В минуту прощания мы оба не сдержали слёз, но Сёма и на этот раз оказался сильней и мужественней меня и, улыбаясь, произнёс:
– Всего тебе доброго, Нюсик!
67
На четвёртом курсе было много
Следуя советам Сёмы, я твёрдо решил в следующем учебном году, когда уже непременно закончится война, перевестись в другой институт с учётом состояния своего здоровья. Больше всего мне хотелось поступить в какой-нибудь Одесский ВУЗ. Полюбился мне этот город у моря по рассказам Зюни и недолгому моему довоенному знакомству с ним.
Я надеялся после четвёртого курса уговорить Выдрина дать согласие на мой перевод, но несмотря на эти планы не изменил своего отношения к учёбе, в том числе и к предметам узкой геологической специализации.
Много времени отнимала общественная работа. Как секретарю комсомольской организации института приходилось участвовать в собраниях городских активов, в работе пленумов горкома комсомола, в заседаниях учёного Совета института.
Инна часто приглашала меня домой по выходным и праздничным дням, чтобы угостить обедом, который, наверное, специально для меня готовила с Надей. Когда я хвалил удивительно вкусные закуски и разнообразные горячие блюда, Инна относила благодарные отзывы в адрес своей сестры, которая отличалась, по её словам, редкими способностями сочинять рецепты и вкусно готовить. Надя же утверждала, что Инна владеет не меньшим талантом поварского искусства, и в том, что обеды получаются вкусными больше её заслуг. Трудно было в то голодное время не соблазниться очередным приглашением сестёр Крыликовых на воскресный или праздничный обед, но когда это стало повторяться каждое воскресенье, стал придумывать различные причины отказа. Я хорошо представлял себе, что стоило приготовление такого обеда, особенно если для него требовалось покупать на рынке мясо или рыбу. А без этих дорогих продуктов не обходился почти ни один из них. Мучила совесть, что ввожу сестёр в такие расходы, а сам я в то время участвовать в покупке продуктов или напитков был не в состоянии.
Инна понимала настоящие причины моих отказов от воскресных обедов в их доме и стала приносить еду к нам в общежитие. То винегрет или салат приготовит, то кашу рисовую или гречневую наварит, а то и кастрюлю украинского борща, что считался фирменным блюдом Крыликовых, принесёт. Всё это Инна готовила, конечно, на всех четырёх обитателей нашей комнаты, ибо хорошо знала, что здесь всё делится поровну.
Моим друзьям, особенно Лёне Шустеру и Рувке Фан-Юнгу, очень нравились эти блюда и они вообще были без ума от Инны.
Не могли они не нравиться и Лёве Хайкину после однообразных и безвкусных студенческих мамалыг, но его совесть не позволяла ему съедать то, что приносилось ради меня и стоило немалых средств, и он под разными предлогами уклонялся от участия в этих застольях. Может быть тому была и другая причина. Ему очень нравилась Инна и об этом догадывались не только я и мои друзья, но и предмет его любви, которая хорошо к нему относилась, но всем своим поведением подчёркивала, что чувства её принадлежат другому. Как бы там не было, но когда по вечерам приходила Инна с сумкой вкусных закусок, Лёва часто находил причину отказаться от участия в общем ужине и уходил на какие-то мероприятия или свидания.