Записки опального директора
Шрифт:
Ещё находясь в больнице, получил короткую открытку от Сёмы, из которой узнал ужасную новость о его тяжёлом ранении при форсировании реки Миусы, под Таганрогом. Сёма не приводил подробностей о характере и тяжести ранения. Это было не в его характере. Но из того, что он находится сейчас в Харькове в клинике профессора Хмельницкого, ставшей теперь военным госпиталем, я понял, что ранение его серьёзно. В этом не трудно было догадаться и потому, что Сёма не обещал скорой встречи и предупреждал, что лечение будет долгим. Всего этого было достаточно, чтобы понять, что речь
Боль в ноге ещё не позволяла ходить с помощью палки и мне пришлось вновь вернуться к костылям.
Получив двухмесячную стипендию и отоварив на два дня вперёд хлебную карточку, я отправился на вокзал и без билета, привычным для себя способом, устроился в тамбуре пассажирского поезда «Баку-Москва», которым к утру добрался до Ростова, где сделал пересадку на первый же поезд в направлении Харькова.
Если бы даже у меня и были деньги, то купить билет было тогда невозможно. Поезда шли переполненными, так как много людей возвращалось домой из эвакуации после освобождения большей части Украины и Белоруссии. Даже в тамбуре таких как я оказалось довольно много и нельзя было не только прилечь, но даже и присесть. Всю дорогу я думал о Сёме, его трудной жизни, о его вечном служении своим родным и близким, партии, в идеи которой свято верил, Родине, которую беззаветно любил.
Харьков встретил проливным дождём. Вокзал был разрушен при многократных бомбёжках ещё в 1941-ом году и все его службы временно располагались в большом четырёхэтажном здании, находящемся в некотором отдалении от огромной и шумной привокзальной площади.
Пока добрался до вокзала промок до костей. В одном из закоулков первого этажа нашёл справочное бюро, куда стояла большая очередь. Мой внешний вид и костыли вызвали жалость стоявшей впереди меня старушки, которая упросила очередь пропустить меня к окошку.
Молодая девушка в железнодорожной форме отнеслась ко мне участливо и, хоть информация об адресах организаций и учреждений города не входила в круг её обязанностей, на мой вопрос о месте нахождения института профессора Хмельницкого, где располагался Сёмин госпиталь, дала чёткий ответ. Она даже нарисовала схему, из которой было ясно, что эвакогоспиталь находится на окраине города, по улице Чернышевского, 83 и ехать туда нужно около часа одиннадцатым номером трамвая. Девушка предложила переждать дождь в комнате отдыха вокзала, куда взялась позвонить, так как там всегда не было свободных мест, но я вежливо отказался от её помощи и, поблагодарив за внимание, отправился на трамвайную остановку. Мне не терпелось скорее разыскать госпиталь и увидеть Сёму.
На конечной остановке трамвая собралась большая толпа разношерстной публики среди которой было много солдат и студентов. Судя по их промокшей одежде, из которой ручьями стекала вода, можно было догадаться, что трамваи ходят не часто.
Когда, наконец, подошёл трамвай, начался штурм всех его дверей, который напомнил мне случай из далёкого детства, когда мои братья внесли меня в окошко восемнадцатого номера трамвая в Одессе, который доставил меня на Большой Фонтан
На сей раз толпа внесла меня, через переднюю площадку, в вагон, где мне уступили место на передней скамейке. Трамвай двигался медленно, так как подолгу стоял на остановках в ожидании высадки пассажиров, которые с трудом пробирались к выходу из переполненного вагона. Только когда выбрались из центра и оказались на городской окраине, стало свободней и, присевшая около меня старушка, подробно объяснила где сойти и как пройти к госпиталю.
Дождь окончился и небо очистилось от туч. На скамейках скверика с фонтаном, примыкающего к фасаду большого трёхэтажного здания госпиталя, сидели больные в полосатых халатах, наслаждаясь теплом и солнцем.
Когда я спросил, как мне найти Сёму, несколько человек взялись помочь и, несмотря на то, что время было не приёмным и никого в тот час к больным не пропускали, им удалось уговорить вахтёра сделать для меня исключение.
Сёма лежал у окна четырёхместной палаты и как будто спал. Лицо его было бледным и весь он был мало похож на того сильного, большого и красивого главу нашего семейства, в ком мы с раннего детства привыкли видеть свою опору и защиту от всех житейских бед и невзгод. Сейчас он выглядел слабым и беспомощным.
Когда я приблизился к нему, он раскрыл глаза и долго смотрел в упор, сомневаясь, наверное, наяву ли он видит меня у своей кровати. Чтобы развеять сомнения, он привлёк меня к себе и долго не выпускал из своих объятий. По его бледным щекам катились слёзы. Таким я Сёму видел впервые. Мы оба застыли в объятиях, сидя на госпитальной кровати. К горлу подкатил комок, мешающий не только говорить, но даже дышать.
Больные с соседних коек, растроганные картиной нашей встречи, покинули палату, надолго оставив нас одних.
Первым заговорил Сёма. Он не скрывал своей радости от неожиданной встречи и успокаивал меня тем, что самое страшное для нас уже позади. Главное, что мы остались живы и теперь, когда война идёт к концу и победа очевидна, нам нужно быть вместе и всей семьёй скорее возвращаться домой. Он мечтал скорее увидеть Шуру, Полечку и Андрюшу, и я пообещал ему, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы ускорить его встречу с ними.
В палату зашла медсестра, пожилая женщина низкого роста с улыбающимся приветливым лицом и красивой причёской седых волос, аккуратно уложенных волнами.
– Дора Абрамовна Цытрина, старшая медсестра и друг Сёмы, - представилась она.
Поговорили о положении на фронте, погоде, ценах на рынке и Дора Абрамовна предложила отметить долгожданную встречу братьев бутылкой вина и обедом прямо здесь, в палате. Она пожаловалась, что Сёма совсем плохо ест и просила меня стать её помощником в его перевоспитании.
Вскоре она вернулась с подносом на котором были тарелки со шницелями с жаренной картошкой над которыми дымился густой пар, белый хлеб и тонкие стаканы с прозрачным вишнёвым компотом. Из под халата Дора Абрамовна вынула бутылку «кагора», разлила всем и подняла тост за встречу и быстрейшее выздоровление Сёмы.