Записки оперного певца
Шрифт:
Куда интереснее был Василий Родионович Петров. Обладатель
<Стр. 347>
большого, красивого и мягкого голоса, Петров был достаточно одарен в актерском отношении и был очень хорош в драматических партиях Мельника и Сусанина, трактуя их в самом ординарном плане, но исполняя очень выразительно.
Тенора В. П. Дамаев и Игнатий Дыгас имели великолепные голоса, первый с очень свободными верхами, второй с густой, почти баритоновой серединой.
В. П. Дамаев, бывший пастух, не обладал достаточной школой, рано стал петь сильные партии и, раб своего темперамента, ко второй половине большого спектакля иногда выдыхался: тускнел
Игнатий Дыгас был обрусевший поляк. Как и Боссе, он не преодолел трудностей русского произношения и, опять-таки, как Боссе, невольно выдавал этот свой недостаток в первую очередь несколько преувеличенными стараниями подчеркнуто четко произносить слова.
В период намечавшегося «бестенорья» они оба были очень на виду, но больших художественных радостей они мне не принесли: не было у них ни ума, ни вкуса Грызунова и Векова, ни чисто голосовой прелести и мощи Запорожца или Петрова. Оба тенора основательно покрикивали, и к списку теноров-художников, какими были А. М. Давыдов, А. В. Секар-Рожанский и Л. М. Клементьев, их причислить, по-моему, нельзя.
Из московских меццо-сопрано больше всех запомнилась мне в ролях Кармен и Заза В. Н. Петрова-Званцева. Трудно определить, что здесь превалировало: голос или общая талантливость. Петрова-Званцева была типичной представительницей нового—русского—поколения вокалистов. Она всегда давала синтез певчески-актерского мастерства, стоявшего на большой высоте.
Мне кажется, что эта певица с ее большим диапазоном голоса, с огромным оперным и концертным репертуаром и вообще со всей ее большой музыкальной деятельностью имеет право на одно из первых мест в истории русского реалистического певческого искусства. Высказываю глубокое сожаление, что я только три раза слышал ее, к тому же в очень невыгодной обстановке. Из-за этого я не считаю себя вправе дать развернутую характеристику ее деятельности.
<Стр. 348>
Я был бы рад, если бы эти мои строки натолкнули кого-нибудь из тех, кто хорошо знал Петрову-Званцеву, на мысль посвятить ей специальную монографию.
Но если обобщить интересы московского певческого мира предреволюционных лет и определить «потолок» его стремлений к совершенствованию, то «эпицентром» будет имя Антонины Васильевны Неждановой.
— У колоратурных певиц надо брать только подвижность голоса, во всем остальном они либо дуры, либо фокусницы, — сказал мне как-то Медведев в первый период наших занятий. — «Вальс» Венцано в концерте вы можете петь, как они, но в опере — никогда.
Поклонник нескольких отличных колоратурных певиц, я за них обиделся и спросил:
— Неужели все?
— Конечно, не все. Есть немало исключений, и первое из них Мравина. Но в них не так уж легко разобраться.
Я думаю, что Медведев в силу каких-либо случайных обстоятельств тогда еще не знал Неждановой, иначе он бы не только назвал ее, но исключил бы из своего лексикона слово «разобраться». В певческом искусстве Неждановой не нужно было разбираться, как не нужно разбираться в прекрасном весеннем дне. Я в этом убедился при первой же встрече с певицей в опере «Ромео и Джульетта».
Основным отличием ее искусства была совершенная простота и вытекающая отсюда ясность совершенства.
В самом деле, чего мы вправе требовать от выдающегося представителя певческого искусства? Выдающегося голоса, выдающегося владения им, выдающейся музыкальности, выдающегося понимания
Я не представляю себе, чтобы можно было услышать
<Стр. 349>
Нежданову в Джульетте после нескольких выдающихся певиц и воспринять ее пение независимо от пережитых до этого впечатлений. Наоборот. Хотелось разобраться. Не в ее пении. В этом, как уже сказано, надобности не было, все было ясно, но возникала необходимость разобраться: чем пение Неждановой отличается от пения других, тоже выдающихся Джульетт и в чем она хуже или лучше других?
На первом спектакле я отметил крупную для Джульетты фигуру, маловыразительную мимику и скованность сценических движений молодой тогда певицы. Хороша ее внешность?—спросил я себя. Грациозны ее движения? На оба вопроса я ответил утвердительно. Шокирует меня что-нибудь в поведении этой молодой звезды? Ответ был отрицательный. Чего же все-таки не хватает? Как только я стал на путь сравнений, я легко ответил на этот вопрос.
Каких я знал Джульетт до Неждановой? Блестящих. Я знал Джульетт, блиставших фиоритурами, замираниями, крайними верхними нотами, головокружительными трелями, кокетством юности и зрелой страсти, шалостями ребенка в знаменитом вальсе и нарочитой серьезностью в сценах с Лораном. Но ни одна из тех певиц не позволяла забыть, что она прежде всего колоратурная певица, которая — что бы она ни делала, как бы легко она ни пела — всегда просит помнить о масштабах ее блестящего искусства. И, кроме этого, после фейерверка — самодовольная улыбка и перед так называемой «нот пике» взгляд в публику, как перед прыжком со спортивной вышки.
Все эти черточки были так неотъемлемы от Джульетт, что казались органически необходимыми. Без них для меня не было Джульетты.
Впервые увидя Нежданову в роли Джульетты, я ощутил нехватку чего-то. Чего же? Выдающегося голоса, который дает право на красную строку? Виртуозной техники, которая гарантирует идеальное пение и точное выполнение всех авторских требований? Улыбки и слез, радости и горя? Изящества и простоты? Нет, всего этого хватало с избытком. Но чего-то все же Неждановой не хватало!
Только по окончании спектакля, когда я, совершенно зачарованный, шел домой, я сообразил, что она не выпячивала всего того арсенала средств, к которому меня приучили колоратурные певицы от Э. Ф. Бобровой до Марии Гальвани! И тогда же я понял, чем они все, вместе взятые, и каждая порознь беднее Неждановой — простотой, абсолютной
<Стр. 350>
безыскусственностью исполнения. Легкостью и непринужденностью самого процесса пения Нежданова, казалось, превосходила и птицу. А еще, кроме того, что у птицы нет задушевности и тепла, которыми отличалось пение Неждановой, самый голосистый соловей, залившись трелью, замирает и прислушивается, как на нее откликнулась окружающая природа. Неждановой была чужда даже эта минимальная мера нескромности.