Записки оперного певца
Шрифт:
<Стр. 76>
он проявлял много искренности, но в сцене сумасшествия переигрывал. Очень тепло пел он Сусанина.
Украинец по национальности, Цесевич родился в Белоруссии, десяти лет попал в Киев и был принят дискантов в один из лучших церковных хоров того времени — в хор Софийского собора, которым управлял лучший, пожалуй, регент на Украине — И. Калишевский.
После мутации голос Цесевича тянется вверх — не то в баритоны, не то даже в тенора. Лет двадцати Цесевич попадает к екатеринославскому педагогу И. А. Левину. Тот угадывает в юноше бас и начинает соответственно настраивать его голос. Но Цесевич для заработка выступает в Украинском музыкально-драматическом театре, и это не может не тормозить его занятий. Тогда Цесевич оставляет сцену и
В 1904 году Цесевич дебютирует у Любина в Харькове и сразу занимает видное положение. Пластике он учится у балетмейстера Манебена — и что бы Цесевич ни пел, он всегда выделяется прекрасной выправкой и величавостью. Сценическому искусству его обучает актер-режиссер Андрей Павлович Петровский, с которым мы еще встретимся. Он развивает в своем ученике и стремление к сценической правде.
За Харьковом следуют Одесса, Тифлис, Киев и в 1915/16 году — Большой театр. Затем начинаются гастроли, во время которых Цесевич во Франции и Германии чередуется с Шаляпиным в партии Галицкого в «Князе Игоре», поет с успехом в Италии и т. д. Вернувшись в СССР, Цесевич еще долгие годы гастролирует в оперных театрах нашей страны, выступает в концертах и оставляет сцену, достигнув более чем преклонного возраста.
Пение с детства, труд рабочего, занятия пением и труд в зрелом возрасте делают из Цесевича выдающегося певца-актера, обладающего не только отличными природными данными, но и умением трудиться над ролью и партией. Он был приучен брать все собственным, так сказать, горбом. И на его примере (как, впрочем, на примере почти всех, о ком была и будет речь) хочется отметить, что в ту
<Стр. 77>
эпоху, когда многочисленные научные работники и режиссеры не продумывали за исполнителя каждую мелочь, как это часто делается теперь, не чистили яичко таким образом, чтобы певцу оставалось только проглотить то, что ему в разжеванном виде вложили в рот, когда критики и режиссеры являлись умными и образованными советчиками и судьями, но не мастерами, готовящими «образ», а то и каждую деталь часто независимо от индивидуальности данного исполнителя (физической и психической— безразлично),— в ту эпоху, кажется мне, творческая психика певца развивалась нормальнее и успешнее: каждый артист сам отвечал за то, что он на сцене делает или недоделывает. Добавлю: не только отвечал, но и расплачивался.
Все, что добыто собственным трудом, не только прочнее и усваивается, но и служит базой дальнейшего развития и новой инициативы. Одно дело самому творить под серьезным контролем и при помощи режиссера—совсем другое дело выполнять чужой замысел.
Прекрасное впечатление производил бас П. И. Тихонов. Голос его не отличался особенной красотой, но певец им превосходно владел. Правда, Тихонов должен был все же несколько ограничивать свой репертуар; в ролях характерных и бытовых (Варлаам, Орлик, дон Бартоло) он был интереснее и ярче, чем в ролях трагедийного плана — например в роли Мельника в «Русалке». Но культура его исполнения всегда завоевывала симпатии интеллигентного зрителя.
Когда П. И. Тихонов, оставив сцену, стал удачливым педагогом и теоретиком вокального искусства, это ни для кого не было неожиданностью: весь склад его творчества и уровень исполнения были тому верным залогом еще в годы молодости.
Более или менее особое место занимал в труппе Гвалтьеро Антонович Боссе (1877—1953) — полуиностранец, полюбивший Россию после первой же встречи с ее искусством и целиком себя ему посвятивший.
Сын француза и шведки, пианиста и певицы, Боссе родился в Риге, но воспитание и образование получил за границей — вокальное в Италии у знаменитого Ронкони. Приехав с итальянской труппой в Россию в 1905 году, он перешел на русскую сцену, в короткий срок переучил весь своей репертуар на русском языке, пел до 1910 года в
<Стр. 78>
Киеве, а затем был приглашен
Боссе был очень одарен от природы. Большой, хотя и несколько глуховатый голос его с узковатыми верхами, но прекрасными низами был очень хорошо обработан. Природная музыкальность и хорошие актерские данные при отличной фигуре давали ему возможность петь разнообразный репертуар с постоянным большим успехом. Особенно удавались ему так называемые характерные и комические партии: Кончак в «Князе Игоре», Иван Хованский в «Хованщине», Бургомистр в «Царе-плотнике» Лортцинга, Король в «Золушке» Массне, дон Базилио в «Севильском цирюльнике» и т. д. Но он оставил по себе прекрасную память и в таких партиях, как Иван Сусанин, в которой он был очень трогателен; как Марсель («Гугеноты»), в которой резко выделялся своим умением носить костюм, легко переходить с верхнего регистра на низкий; как Пимен («Борис Годунов»), к которой я еще вернусь.
У Боссе была одна своеобразная особенность, ни у кого больше мной не замеченная: он говорил высоким тенорком, почти фальцетом. Когда он впервые явился к директору Мариинского театра В. А. Теляковскому с вопросом о возможности перехода на императорскую сцену, тот его спросил:
— А вы поете только лирический теноровый репертуар или можете петь драматический тоже, например Рауля? — Боссе своим фальцетом ответил:
— Но я бассо ассолуто (абсолютный, то есть все поющий бас). Теляковский принял это за неуместную шутку и прекратил разговор. И только года через два или три, когда его в Киеве услышал один из помощников Теляковского, Боссе был приглашен в Мариинский театр.
Как большинство иностранцев, Боссе, свободно говоривший на нескольких языках, несмотря на труд и прилежание, не смог избавиться от иностранного акцента и добиться хорошего русского произношения. Справедливость требует, однако, признать, что это чувствовалось не везде одинаково. Так, например, в Кончаке и даже в Хованском ему удавалось выдавать свой дефект произношения за некую характерную особенность речи. Но в партии Сусанина, особенно в лирических местах, было слышно, как артист старается донести до слушателя каждый слог, и это подчеркивало его иностранный акцент.
<Стр. 79>
Боссе очень много пел в вагнеровском репертуаре и остался в моей памяти наилучшим Хагеном — «Сумерки богов» (как и наилучшим Кончаком в «Князе Игоре»).
Впрочем, если не считать ласкающей певучести самого звука В. И. Касторского, значительно подымавшего восприятие наиболее поэтичных мест вотановских монологов, то и лучшего по комплексу достоинств Вотана, чем Боссе, мне слышать не довелось. Боссе находил строгие и мягкие, угрожающие и манящие интонации, а глуховатый тембр голоса нередко придавал особую значительность сто речам. Особенно запомнились его возгласы страдания, раскаяния, заклинаний. Того картонного бога, которого в большей или меньшей степени все же напоминали даже очень хорошие Вотаны, мы у Боссе никогда не видели: он всегда был реалистически величествен! Однако вагнеров-ский репертуар со временем отразился на мощи его голоса.
По приглашению А. К. Глазунова став в 1914 году профессором Петербургской консерватории, Боссе немедленно начал давать камерные концерты, в которых с большим мастерством исполнял произведения классиков.
* * *
Помимо общей одаренности все названные мной артисты отличались еще большой работоспособностью. Ими руководила не боязнь увольнения за какую-нибудь провинность во времена, когда предложение на актерской бирже всегда превышало спрос. Отрицать целиком влияние этого обстоятельства было бы неверно. Но основным стимулом большой работоспособности артистов являлась их искренняя любовь к искусству, к театру и ответственность за него в целом и за свой участок в особенности — ответственность и художественная и моральная. У них не было ни историков для консультации, ни оплаченных антрепризой художников-гримеров, ни достаточно образованных режиссеров для подробной разработки мизансцен — все приходилось добывать собственным трудом и опытом, а служение искусству было их жизненной потребностью.