Записки оперного певца
Шрифт:
В каждом клавире лежали шелковые закладки между теми страницами, где начинались наиболее выигрышные арии. А на внутренней стороне переплета или обложки стоял столбик двойных цифр, указывавших, на каких страницах есть вокальная строчка той партии, которую обладательница всех этих древностей некогда учила,— косвенное, но вещественное доказательство ее равнодушия ко всему остальному, что в этом клавире напечатано.
Скрипела боковая дверь, и перед вами появлялась женщина лет шестидесяти-семидесяти при обязательно высокой прическе и кружевной мантилье на худеньких зябких плечах.
Хозяйка приглашала вас присесть и выслушать
<Стр. 84>
бенефисов, с которых героиню и победительницу уносили домой на руках. Если вы неосторожно упоминали, что вам кое-что из сказанного известно, старушка через каждые два слова озаряла вас улыбкой и прибавляла:
— Впрочем, вы сами знаете, мне нечего скромничать. Наконец, вам предлагали встать, заложить руки за спину, выпрямить, вернее — выпятить грудь, поднять голову, сделать улыбку, «освободить гортань» и спеть гамму. Вы не очень хорошо представляли себе, как это можно освободить гортань, которая вообще ничем не стеснена, но вы становились серьезным и начинали издавать звуки.
После нескольких минут пробы вас уверяли, что ваш звук, к несчастью, «целиком сидит в горле», как будто он должен сидеть в локте, что вы плохо ощущаете боковушки щек или спину, но что все это при «правильной итальянской методе легко исправимо». При этом ваш голос оказывался исключительно красивым и полнозвучным. Нагнитесь — и вы при помощи именно этой старушки и ее метода подымете свое счастье...
В толпе этих божьих старушек почти терялись те немногие педагоги с большими сценическими именами и опытом, которые из года в год давали русской оперной сцене немало хороших кадров, хотя количество жертв и у них было велико...
Примечательно, что и тогда в печати раздавались голоса о необходимости организовать проверку педагогов, учредить над ними какой-то контроль. Как мы знаем, лед не тронулся и через полвека...
Все эти педагоги были в своем большинстве заражены итальяноманией и заражали ею своих учеников. Я побывал на пробе у многих таких чародеев и основательно к ним присмотрелся.
Читая о грандиозных успехах наших корифеев в Италии, мы все полагали, что их успех оказался возможным только потому, что от Шаляпина до Дейши-Сионицкой и от Собинова до Бронской все поют по итальянской системе. Настоящих же признаков этой системы мы все вместе и каждый порознь одинаково не понимали. Никто из нас и не подозревал, что многие педагоги с итальянизированными фамилиями, всякие Карини из Игнатьева и Альбони из Громова, на деле итальянской школы и не нюхали и потому, хотя они и пересыпали свою речь итальянскими пословицами, исправляли или губили голоса независимо
<Стр. 85>
от какой бы то ни было школы вообще, а исключительно в зависимости от умения или неумения слышать певческий голос.
Наслушавшись комплиментов своему голосу, я стал мечтать о проверке его где-нибудь в большом помещении и на публике. Случай скоро представился.
Шла бесславная русско-японская война, и каждое поражение на фронте усиливало и активизировало революционные силы в стране. Во многих
Одна студенческая демонстрация состоялась в ярко-солнечный весенний день. В ней приняли участие и рабочие и интеллигенция. Из-за невероятного скопления народа движение на Крещатике почти прекратилось. Полиция растерялась и вначале бездействовала, но когда какая-то группа людей навалилась на трамвай и перевернула его, полиция встала «на защиту порядка» и начала хватать в первую очередь студентов; к часу дня их было арестовано изрядное количество.
Немедленно образовались кружки из родственников, друзей и сочувствующих, и было решено в тот же день организовать несколько концертов в частных домах силами любителей, чтобы собрать в пользу студентов какие-нибудь деньги. Знавшие, что я балуюсь пением, пришли и ко мне с приглашением принять участие в таком концерте. Я, разумеется, согласился.
В десять часов вечера меня привели в квартиру одного известного зубного врача, жившего в самом центре Крещатика, против Фундуклеевской улицы. Городовых и «гороховых пальто» на тротуарах слонялось множество. Тем не менее билеты продавались тут же, из рук в руки, буквально у них на глазах. Какой-нибудь юноша, чаще всего студент, подходил к фланирующей парочке и скороговоркой выпаливал:
— Два рубля билет в пользу арестованных студентов. Чудесный концерт. Вот в том доме.
В бедных кварталах (на Демиевке, Куреневке или по ту сторону Днепра — на Слободке) билет стоил рубль, а то и полтинник. Зал на сорок-шестьдесят человек заполнялся за какие-нибудь полчаса до отказа, и я не помню, чтобы такой концерт когда-нибудь «провалился», то есть был вовремя обнаружен полицией. Изредка она появлялась
<Стр. 86>
на месте происшествия, но совершенно по-опереточному, то есть когда уже никаких следов концерта и крамольного действия обнаружить не удавалось.
В концерте, в котором я участвовал, выступали такие же, как я, любители или «губители» искусства, как нас тогда называли. Но мы были молоды, а публика знала, что не в нас дело, и была чрезвычайно снисходительна.
В перерыве ко мне вплотную подошел близорукий студент и сказал: «Спасибо, товарищ». Тут же он извлек из-под своей куртки палочку с прикрепленным к ней плакатиком, на котором жирным шрифтом было написано: «На гроб Николаю II». Я не успел оглянуться, как палочка оказалась воткнутой мне за жилет, а плакатик распластался у меня на груди. «Ну, живее!» — прошептал студент и сунул мне в руку полу моего собственного сюртука. «Не просыпьте», — прошептал он еще раз и повел меня по рядам. Я сделал из полы сюртука нечто вроде корытца, и туда довольно обильно, как мне казалось, посыпались деньги.
Через десять минут деньги были подсчитаны, итог объявлен с эстрады, был подписан какой-то акт, студент исчез, и концерт возобновился.
Как только он кончился, другой студент появился на эстраде и тоном, не допускавшим никаких возражений, скомандовал:
— Немедленно начать танцы. Расходиться небольшими группами, без шума. — Тут же он сел за рояль и заиграл вальс.
Последние гости разошлись около часу ночи, а часам к двум нагрянула полиция. Хозяин встретил ее в шлафроке и пожурил околоточного: как, мол, тот мог сомневаться, что это был просто очередной журфикс?