Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
Шрифт:
— Андрей Иванович, Андрей Иванович! что вы у меня давно не были? — зайдите пожалуйста!
Я поклонился и поднялся к нему на лестницу. Все гости были предупреждены об этой мистификации и едва могли удержаться от смеха при моем появлении. Сосницкий отрекомендовал нас друг другу; меня он выдал за какого-то чиновника Андрея Ивановича (фамилии теперь не помню), служащего в Кронштадте. Подали обедать, меня посадили рядом с Ленским; он был весел, шутлив и остроумен. Разговор, разумеется, шел больше о театре; потом речь зашла об мне. И тут Ленский спросил Сосницкого.
— Да когда же, наконец, я увижу Петра Каратыгина? Вы говорите, что он живет на даче? Завтра же поеду к нему. Я просто полюбил его заочно по его письмам ко мне, по пьесам его, наконец, по всем отзывам о нем. Мне кажется, если бы я его встретил на улице — непременно бы узнал.
Эта фраза всех рассмешила, но Ленский не обратил на это внимания. В конце обеда подали шампанское и радушный хозяин предложил тост за здоровье московского
— О! с большим удовольствием, — отвечал Ленский. И тут же первый предложил мой тост. Все выпили, кроме меня.
Ленский это заметил и, обратясь ко мне, спросил:
— А вы-то что же, Андрей Иванович, не пьете?
— Да мне неловко, Дмитрий Тимофеевич.
— Что же это значит? Разве вы имеете против Петра Каратыгина что-нибудь?
— Напротив, я его люблю, как самого себя.
Ленский посмотрел на всех с недоумением. Тут я подошел к нему и сказал:
— Позвольте вас поблагодарить за ту честь, которую вы мне сделали, и выпить теперь за ваше здоровье!
Ленский опешил. Он был в то время уже немножко навеселе и не мог в толк взять, что такое я ему говорю.
— Позвольте, позвольте, Андрей Иванович, я ведь пил за здоровье Каратыгина, — сказал он.
— А теперь Каратыгин пьет за ваше, — отвечал я ему.
Общий хохот совершенно его озадачил. Но, наконец, Сосницкий вывел его из заблуждения и объяснил сыгранную с ним комедию.
Тут Ленский бросил свой бокал об пол и, обратясь к Сосницкому, сказал:
— Послушайте, разбойник вы, Иван Иванович! Разве можно делать такие вещи с добрыми приятелями? Ну, хорошо, что вы напали на такого человека (продолжал он, показывая на меня), о котором я, по совести моей, не могу сказать ни одного худого слова; а если бы было иначе, так какую бы глупую и неприличную роль пришлось мне разыграть в этой комедии!
— Это совершенно справедливо, — сказал я ему: — дело было рискованное и моя роль была бы едва-ли не хуже вашей; но теперь, благодаря шутке нашего доброго друга, я вполне убедился в искреннем вашем ко мне расположении!
Тут мы с ним обнялись и веселая беседа наша продолжалась до восхода солнца. Ленский не мог налюбоваться нашей петербургской ночью, которая, действительно, в то время была превосходна. Сосницкий обещал ему на другой день показать Кронштадт и Ленский потребовал, чтоб кронштадтский чиновник, Андрей Иванович, непременно с ними поехал; он долго не мог без смеха вспомнить о сыгранной с ним мистификации и тут сказал Сосницкому:
— Ай-да, петербургский народец! Вот вы иногда упрекаете москвичей в двоедушии, а сами люди двуличные.
— Это почему? — спросил Сосницкий.
— Да как же, — сказал он, показывая на меня: — разве этот злодей не в двух лицах представлялся мне сегодня?
Покойный Ленский был человек очень умный и образованный, хороший товарищ и приятный собеседник; игривое шампанское как-то особенно возбуждало его остроумие; жаль, что большая часть его эпиграмм, куплетов и экспромтов неудобны для печати.
С Ленским, до самой его кончины (в 1860 году), мы были в самых добрых, приязненных отношениях. Бывая в Петербурге, он всегда посещал меня; проживая в Москве, вел со мною постоянную переписку. Для образца его игривого слога и остроумия, привожу на выдержку одно из писем, сохранившихся в моих бумагах:
Благодарю, душечка Петя, за скорый ответ и участие. Кажется, однакож, не смотря на твое ходатайство, «Синичкина» у меня без всякой причины хотят изуродовать и верно уж теперь в этом успели. По письму Песоцкого, завтра должна пьеса возвратиться; издатель пишет, что будто бы Ольдекоп представит (пьесу) ее к генералу Дубельту, находя нужным сделать некоторые исключения, как-то: монолог о панталонах и прозвание Федора Алексеевича Лошадки [45] . Французы у нас счастливее меня: им Евстафий Осипович (Ольдекоп) панталоны оставил, а мне — нет; даром что я, еще довольно кстати, сделал аппликацию из «Ревизора». Да что же общего находит почтенный цензор между панталонами и Федором Алексеевичем? Стало быть, этак нельзя будет называть действующих лиц ни Иваном Петровичем, ни Николаем Ивановичем? Ужасные придирки! Явные интриги!
Твой Дом [46] и на Московской стороне со всех сторон понравился: аплодировали беспрестанно, и нас с Орловым вызвали. Илья в «Копейкине» размалевал себе рожу донельзя; надел красный сюртук и был ни на что не похож; но твои куплеты и живой, остроумный разговор ни мало не пострадали от такой балаганной проделки: золото и в грязи видно.
«Тоска по родине» [47] по своему содержанию наводит тоску, а по музыке иным очень большие способности оказывает… И, в самом деле, есть нумера хорошие… когда иногда выглядывают старинные знакомые… Ну, да как же быть? Ныне трудно без знакомства выйти в люди
Скажи пожалуйста, что значит твое довольно длинное рассуждение о водевилях-скороспелках? Уж не хочешь ли ты меня побранить за небрежную и слишком поспешную работу. Но, друг мой, разве я чувствую в себе литературное призвание и дорожу своими бумажными чадами? Черт с ними! Я сам их терпеть не могу, а пишу чуть чуть не из крайности: ведь я жалованья-то получаю всего три тысячи, а прожить необходимо должен втрое… Так, поневоле, будешь промышлять куплетцами! Впрочем, как ни тороплюсь, а здравого смысла, кажется, нигде не пропускаю и всегда немножко думаю о том, что делаю… А уж талант дело другое… Это Богом дается!
Притом-же, водевиль когда был долговечным? Глубокой старости когда он достигал? Да если бы он не лепетал Ребенком резвым и беспечным — Он всю бы прелесть потерял!Прощай, будь здоров; поклонись супруге, напомни обо мне Николе и философу [48] и всем моим добрым приятелям. —
Твой душою
Ленский.
45
В водевиле Ленского этот персонаж назван «Борзиковым»: намек на одного литератора того времени.
46
Мой водевиль: «Дом на Петербургской стороне».
47
Опера А. Н. Верстовского.
48
Сыновьям моим — Николаю и Петру.
Глава IX
Новые и лучшие мои роли. — Водевиль: «Ложа первого яруса». — Ее громадный успех. — Спектакль при дворе в Гатчине. — Водевиль: «1-го июля в Петергофе».
Теперь я стану продолжать свой послужной список и опишу постепенный мой переход на другое амплуа.
В 1833 году, 1-го марта, я отслужил свой обязательный десятилетний срок — за воспитание в Театральном училище и заключил с дирекцией первый контракт. Будучи от природы веселого характера, моя антипатия к скучным ролям любовников была весьма естественна: я только и мечтал о том, чтоб переменить несносное амплуа, но эта задача была довольно трудная. Главное препятствие встречал я, разумеется, со стороны администрации; меня заставляли тянуть любовную капитель не потому, чтобы я был действительно хорош в этих ролях, но потому, что другие-то молодые люди были чуть-ли не хуже меня.
Первая комическая роль, которую мне довелось сыграть, была роль Загорецкого — в «Горе от ума» (если не считать роли Репетилова, которую я еще в 1830 году исполнял раза четыре, за отсутствием Сосницкого). Затем было еще несколько комических ролей, по назначению дирекции, как-то: Маршала — в драме «Коварство и Любовь», Вилькинса — в драме «Она помешана», Флорестана — в комедии «Первая любовь» (за эту роль я был несколько раз вызван, что в то время считалось большой наградой). Но в 1837 году Дюр (шурин мой по первой жене) брал в свой бенефис новый водевиль, под названием «Архивариус», и уговаривал меня сыграть в нем главную комическую роль. Я долго не соглашался на его просьбу, боясь, во-первых, принять на себя ответственную роль, от которой зависел успех пьесы; а во-вторых, я никогда не пел на сцене, а тут было несколько больших куплетов, что могло бы меня затруднить; но Дюр, как хороший музыкант, брался мне помочь в этом деле. Наконец, я решился и роль «Архивариуса» удалась мне, против всякого моего ожидания; меня за нее вызывали два раза и похвалили во всех журналах. Это был мой первый шаг на веселой водевильной дорожке.
В этом же году приехала в Петербург знаменитая танцовщица Тальони и произвела необыкновенный фурор, так что билеты на ее представления брали чуть не приступом. Это обстоятельство дало мне мысль написать водевиль a-propos на этот случай.
В следующем 1888 году, апреля 25-го, назначен мне был бенефис (по контракту). Этот бенефис составился у меня довольно удачно: я взял «Русалку» — Пушкина, потом, «15-ти летний король» — комедию в 2-х действиях, «Дом на Петербургской стороне» — водевиль, переделанный мною с французского, и оригинальный водевиль a-propos, под названием «Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони». В обеих последних пьесах я написал для себя главные комические роли; спектакль удался на славу, доставил мне полный сбор и я получил от покойного Государя драгоценный бриллиантовый перстень. Вообще этот спектакль так понравился публике, что его в полном составе давали более 15-ти раз в продолжении мая месяца и каждый раз при полном сборе, что в это время года, когда петербургская публика обыкновенно разъезжается за границу, по деревням или на дачи, можно было считать тогда небывальщиной. И точно, этот спектакль был замечателен по своему дружному исполнению (ансамблю), что не всегда удается на нашей сцене.