Записки русского изгнанника
Шрифт:
Ночной туман рассеялся. Весь небосклон усыпан звездами. С поля повеяло сыростью, пробежал предрассветный ветерок. А там, на востоке, уже загорается ярким пламенем утренняя звезда.
— Теперь по шляху можно идти галопом, — говорит трубач, — к рассвету попадем на батарею.
Бригада переброшена на Кольно. С вечера мы расположились на дальней его околице. Мне отвели чудесную квартирку — роскошь, невиданная с начала войны. Какое наслаждение сменить белье, раскинуться на перине, утопая в подушках!
Но через час наш разъезд (так называют
Бедняга не пытался ничего утаить от терзавшего его расспросами штабного с книжкой в руках. Он только жалобно повторял: «Lassen Sie doch mich schlagen, bitte sehr!»
— Три дня я охотился за ним, — ликовал взявший его в плен хорунжий. — Наконец-то он мне попался!
На другой день с раннего утра загремели пушки, наши крошечные горняжки прижались под деревьями к самой кладбищенской ограде, сложенной из дикого камня. Правее нас стреляла 8-я конная батарея. Впереди, в 300 шагах, — две ветряные мельницы, с которых видно все до ближайшей опушки. На правой — командир конной батареи, на левой — я. Наших не видать. 2-й полк где-то слева, но связь с ним потеряна, остальные правее, за шоссе, перерезающим городок.
Мы спокойно поджидаем врага: стрелки не бросают своей артиллерии. Но вот тяжелый снаряд поднимает смерч пыли в ста шагах от нашей мельницы. Цели сняты, пора слезать… И вовремя: вот заалела правая мельница. На месте нашей поднимается огромный пылающий факел. На опушке показываются каски. Снимается конная батарея, уходит галопом под огнем неприятельской батареи… А наших все нет… Ни слуху, ни духу. С монумента, с которого я наблюдаю, ясно можно видеть наступающие цепи, они все ближе и ближе.
Я соскакиваю со своего пьедестала и подбегаю к колесу первого орудия:
— Передки на ближний отъезд! Поручик Коркашвили, после этого залпа уводите батарею на тыловую позицию. Я останусь отстреливаться до последнего.
— Прицел 10, на картечь!
— Беглый огонь, без очереди!
— На задки, галопом, марш!
…В городе уже пусто. Батарея уже вне опасности. Когда я догоняю своих, из окна последнего дома высовывается начальник штаба, капитан Морозов.
— Куда?
— На тыловую позицию!
— Кто в городе?
— Немцы.
— А стрелки?
— Никого. Мы в прорыве. Последним залпом мы били на картечь. Немцы уже за кладбищенской оградой.
Немцы, как всегда, ограничились намеченным успехом. Теперь они засыпают наши тылы тяжелыми снарядами, но мы уже на новой позиции, в З верстах за городом, и их пехота не преследует нас далее.
Сумерки. Крошечные пушчонки укрыты соломенными крышами сараев. За ними все в ряд лежат офицеры и прислуга.
— Иван Тимофеевич! Иван Тимофеевич! — кто-то тянет меня за сапог. — Это я, прапорщик Попов из парка!
— Что прикажете?
— Константин
— А есть с вами люди?
— 50 человек калипучаров, все с карабинами и кинжалами
— Ну, пожалуй, этого будет маловато, там уже целая дивизия.
— Так что же мне теперь делать?
— Спите себе спокойно до завтра, а там подойдут подкрепления, отберем их обратно… А есть у вас потери?
— Тирлингу оторвало руку снарядом. Его отправили в Ломжу и снабдили деньгами из батарейного капитала.
— Ну, с Богом!
Прошло много, много лет… Белые заняли Харьков, только что брошенный большевиками. В лучшем отеле города Кутепов, его начальник штаба и я. У меня в приемной толпа народа. Среди них элегантный молодой человек с букетом чудных роз в руке, другая прячется в пустом рукаве.
— Тирлинг?… Еще не забыли своего командира?
— Таких не забывают! А это от меня вашей барыне. На сто рублей, данных ему на дорогу, Тирлинг жил два месяца, пока выучился писать левой, получил место в конторе и теперь пришел навестить тех, о ком думал столько бессонных ночей.
Но утром никаких подкреплений не подошло. Совершенно обратно: из авангарда мы превратились в арьергард. Прикрывшись 4-м полком и выводом моей батареи, которые задерживали немецкое наступление у деревни Маркова, мы продолжали отходить на Малый Плоцк, где сосредоточивалась целая армия, формировавшаяся из Гвардии и частей, вновь прибывших с Дальнего Востока.
Встревоженный упорной пальбой в Баркове, я оставил батарею и поскакал туда. Я нашел наших еще по ту сторону Скроды, но пехота уже отступала, переходя реку вброд, блестяще выполнив свою задачу при великолепном содействии взвода Шихлинского, боевая работа которого вызвала общий восторг.
— Что будем делать? — обратился он ко мне. — Искать брода уже нет времени. Идти через мост? На него, наверное, обрушится вся артиллерия!
— На мост! — отвечал я. — На мост, и марш-марш!
Мы пролетели мост, прежде чем немцы успели очнуться, и спокойно присоединились к своим уже за Малым Плоцком. Прилагаю описание этого блестящего дела со слов участников.
Много лет спустя, уже в Парагвае, на банкете у американского посла ко мне подошел граф Ведель, германский уполномоченный в Асунсьоне.
— Не знаю почему, генерал, но я уверен, что мы с вами встречались на войне. Вы были под Плоцком, под Барковым. В то время я был воздушным наблюдателем и видел блестящие действия вашей горной артиллерии.
— Это была моя батарея, граф…
— Не могу достаточно выразить вам своего восторга. Во всех боях вы покрыли себя бессмертной славой. Помню, под Барковым, когда мы думали, что сопротивление пехоты уже сломлено и начальник дивизии собрал свои полки, чтоб сделать им смотр, вы осыпали нас гранатами и заставили разбежаться куда попало. И меня с моей колбасой в том числе.