Записки сенатора
Шрифт:
По смерти Рокасовского назначен был товарищем министра Герстфельд, построивший Варшавскую железную дорогу в Царстве Польском необыкновенно дешево, кажется, в 18 или 20 тысяч рублей верста. Насчет Герстфельда я призадумался. Разум человеческий — граненый, бывают в нем все грани темные и одна светлая; бывает и наоборот — такова разница предельная между идиотом и гением: у одного все темно, у другого — все светло; но и то и другое — исключение. Я знавал Леопольда Мейера — осел во всем блеске, — а что за музыкант, какой вкус, какая теплота! Профессор Велланский говорил про некоторых своих студентов: «Странная вещь! В миллион раз глупее меня — и играет в бостон в сто раз лучше, а ведь тут нужна и тонкость, и комбинация».
Герстфельд вообще человек ограниченный, малограмотный, не наблюдателен, спокоен, без
Был у меня архитектор Желязевич, очень способный человек, прекрасный художник. Поляк-каналья в глазах Клейнмихеля. Однако государь не согласился вверить постройку столичных станций инженерам. Он назначил для этого Тона, который выпросил себе в помощники Желязевича.
Уморительны были сношения Тона с нашими техниками. Тон начертит планы и детали и сделает коротенькую смету без ссылок на урочное положение; он не писал в смету: на устройство копров столько-то лесу, гвоздей; на вырытие ям и т. п. По его сметам расценивалась кубическая сажень фундамента, стен и пр. Входило дело в техническую комиссию, Дестрем объявлял, что нельзя проверить смет, потому что составлено не по урочному положению.
— А других я составлять не умею, — говорил Тон. — Зато у меня никогда не бывает передержек, а у вас, господа, сверхсметных работ более, чем сметных.
— По какому расчету сопротивлений вы положили здание в три и два кирпича?
— А по такому, — отвечал Тон, — что моя Благовещенская церковь века простоит с тонкими стенами, а ваши шестикирпичные конногвардейские казармы и теперь уже преют.
Генералы представляли гневные лики, которых Тон не замечал, потому что все время ходил по зале, понуря голову и руки в карманах. «Я знаю, господа, вы говорите: Тон — каменщик, а не художник. Ну-ка, вы, художники, сложите-ка мне свод, как каменщик сложил в Москве… да-с!»
Иногда Дестрем обращался к моей защите: «Господин директор. Вы наш уполномоченный, пожалуйста…» — но когда я замечал Тону дружеским тоном, что члены комиссии обижаются, он громким голосом отвечал:
— Так пусть сами строят, я скажу государю — я и то даром работаю только для государя.
Тут они притихали и одобряли проекты.
По окончании главных работ по Московской железной дороге, я хотел преобразовать департамент, сократить хозяйственное и счетное отделения и образовать новое контрольное, поверяющее ежедневные сборы. Все было устроено, но как только я оставил департамент, контрольное отделение закрылось по совету Романова, напугавшего графа Клейнмихеля угрозою, что Государственный контроль будет к нему привязываться, что гораздо лучше оставить сбор на веру лица, которого граф сам выберет и сам будет контролировать. Согласно с этим и назначен был инспектором Московской железной дороги сам Романов, а начальником станции — бандит Браков.
После этого я был еще с год членом совета — какой-то сходки, в которую посылались от Клейнмихеля и Ельчанинов, и Серебряков, и черт знает кто. Сквернейший год моей жизни!
Глава XVI
Таможенный вопрос в Финляндии — Моя аудиенция у государя — Разговор по этому поводу с князем Меншиковым — Изучение шведского языка — Проект Ростовцева — Отъезд князя Меншикова — Интриги его бывших подчиненных — Моя аудиенция у великого князя Константина Николаевича — Неудовольствие его на меня и неприятное объяснение —
В минуту вступления моего в должность товарища министра статс-секретаря наткнулся я на критическое обстоятельство.
За год до этого времени государь приказал снять таможенный кордон между Финляндией и С.-Петербургской губернией и вместо того охранять берег Финляндии русскою таможенною стражею от вторжения контрабанды. Эта мысль привела в ужас министра финансов, финляндского генерал-губернатора, министра статс-секретаря и барона Гартмана, — всех по разным воззрениям и опасениям. Сначала все они высказывали слегка неудобства такой меры или старались проволочить дело, надеясь, что государь сам отстанет от своей мысли, но когда замечания их остались без успеха и государь стал твердо настаивать на скорейшем исполнении, они стали протестовать сильнее. Самый способный на это был, конечно, Гартман. Вронченко, которого интересы наиболее страдали, сам парализовал свой вес, называя государя министром финансов, а себя — секретарем. Государь, очевидно, не уважал его. Вронченко сам рассказывал своим подчиненным, как государь закричал ему: «утри нос!» — выводя из этого заключение, что нюхать табак опасно. Куда же ему после этого оспаривать виды царские? Граф Армфельт не имел прямого повода начинать спор. Он по своему званию — прежде всего докладчик представлений сената, не имеющий собственной инициативы. Князь Меншиков боялся резких выражений и потому никогда не выражал с должною яркостью своих мыслей. Я с ним часто спорил об этом, но он уверял меня, что я не знаю государя.
Гартман имел искусство говорить весьма сильно и серьезно, не выражая страсти своим голосом, и с почтительными тоном и осанкою, — но с некоторых пор его убеждения не производили прежнего действия, и он потерял самоуверенность; в делах, разрешаемых чувством вкуса или дипломатической тонкости, этого довольно, чтобы сделать промах, — так точно, как мы всего более краснеем, когда боимся покраснеть. Гартман говорил государю что-то про права Финляндии; цесаревичу он сказал, между прочим, «что кровь польется». Вышло, что он указывал на конституцию как на право, а на последствия — как на угрозу. Слова Армфельта были только внушения. Князь Меншиков часто возвращался к опровержениям, но всегда так, как будто под ним двигался грунт. Вронченко вздумал говорить о финансах; государь отвечал ему: «что ты смыслишь» или что-то вроде этого.
При таком положении таможенного вопроса приказано мне было в воскресенье после обедни представиться государю, но не через обер-камергера, а прямо через князя Меншикова. Отсюда произошло, что и самое представление мое не пошло обыкновенным путем. В ротонде нашел я ряд лиц представлявшихся и встал у входа. Государь прошел мимо меня в коридор к цесаревне, бывшей тогда нездоровою. Только государь вышел, граф Шувалов объявил мне, что представление кончено; я отвечал ему, что я еще не представлялся и явился по высочайшему повелению, потому и могу уйти не иначе, как по такому же повелению. Он отошел от меня, завидя государя, который, идя по коридору с князем Меншиковым, рассказывал ему что-то об австрийском императоре. Проходя меня, он спросил князя: «Кто это?» Я был назван, следовательно, первый акт приема совершился.
Но потом Шувалов опять сказал мне, что тут я не могу стоять, и указал мне на ширму, стоявшую за дверьми, ведущими из ротонды в залу, которая предшествовала кабинету государеву. В зале был Орлов. Я было и стал за ширмы, но, услышав, что государь в той же комнате остановился говорить с Орловым, я вышел оттуда на прежнее место, заметив Шувалову, что за ширмой делаюсь я подслушивающим разговор его величества. Он опять ко мне привязался, но тут от государя вышел Орлов и сказал мне, что государь меня ожидает у себя в кабинете.