Записки солдата

Багмут Іван Адріанович

Невзирая на эти соображения, нескончаемые переходы нашей дивизии не вызывали у меня восторга, и поэтому, сдав «языка» в штаб, я по-настоящему почувствовал, что не даром ем красноармейский паек.

К слову сказать, сегодня старшина получил паек, в том числе ром. Особенно нас порадовало, что ром выдали за три прошедших дня, хотя обычно водка за прошедшее не выдается.

Несколько дней назад на одной большой железнодорожной станции, которую мы миновали не останавливаясь, я попросил у горожан, которые уносили с разбитых вражеских складов разные хозяйственные вещи, два небольших термоса. Они привлекли меня прелестными,

красными, навинченными сверху стаканчиками. Я положил термосы в сани. Земляк, который погонял мула, уверял меня, что он выбросит эти термосы, как только я отойду от саней. Мои мольбы были гласом вопиющего в пустыне. В этот момент верхом проехал начальник штаба полка и, увидав термосы, попросил один. После этого второй термос возрос в цене и благополучно доехал до нынешнего привала.

Весь взвод был в сборе, ночного наряда не предвиделось, и мы решили поужинать по-настоящему. Пригласив хозяина с женой, уселись за длинный стол, и старший лейтенант, наполнив красный стаканчик от термоса, провозгласил первый тост за командование, которое руководит победоносным наступлением Красной Армии.

Стаканчик пошел по кругу.

Двадцать бойцов, собранных из самых разных уголков Советского Союза, сроднились в походе, и нам было приятно, что мы сидели вместе за длинным, словно праздничным столом, воспользовавшись минутой передышки, которая так редко выпадает в наших тяжелых военных трудах. У всех было хорошее настроение, и каждый круг стаканчика веселил нас еще больше, делал доброжелательнее. Все казались милыми, хорошими и говорили друг другу только приятное.

Языки развязались. Хотя украинцев во взводе было только двое — я и мой земляк Гнатенко, — мы затянули украинскую песню.

Стаканчик еще кружил, но бойцы один за другим выходили из-за стола и приземлялись. Вскоре и моя «душа наполнилась до краев».

Надев полушубок и шапку, положив под голову диск от автомата, я улегся на свежей соломе. Только старшина с двумя или тремя товарищами упрямо не покидал плацдарм у стола.

Ночь прошла как в сказке — без «Подъема», без «Выходи строиться!», без команды «В ружье». Это была третья ночь за последние три недели, которой мы воспользовались так, как до войны ею пользовались миллионы людей.

Мы еще отдыхали целый день, пока два батальона нашего полка брали село, в которое мы позавчера ходили в разведку. Во второй половине дня стрельба стихла, и в направлении передовой проследовала на машинах мотомеханизированная бригада.

Позавтракав, мы расселись кто на полу, кто на скамье или стульях, и каждый занялся своим делом.

Я решил добиться, чтобы мой автомат безукоризненно сверкал, и два часа без устали шлифовал о валенок те части, которые покрылись ржавчиной. Не могу сказать, чтобы такое дело доставляло мне наслаждение, зато старшина, посматривая на меня, замирал от удовольствия — ведь по уставу оружие надо чистить именно так, а не кирпичом или золой.

Кузьмин, человек суровый и не очень разговорчивый, сегодня изменил своей привычке и рассказывал о рыболовецкой артели, в которой работал до войны. Он говорил медленно, с длинными паузами после каждой фразы, так, словно думал вслух, а не рассказывал. Бойцы притихли, слушали короткие, но яркие истории о Японском море, о сопках Сихотэ-Алиня, о кунгасах, наполненных рыбой, о бурях и штормах, о людях в промасленных зюйдвестках.

— Не растравляй мне душу,

Кузьмин! — вдруг вырвалось у старшины. — Не могу я спокойно слушать о море! — Он со стоном выдохнул воздух и печально добавил: — Где теперь мой корабль? Увижу ли его?

Наступило молчание. Все задумались, и я видел по лицам, что перед каждым бойцом сейчас проплывает корабль его мечты.

Оленченко первый нарушил паузу:

— Ну, подцепили вы косяк, а дальше?

— Подцепили так, что едва вытащили. Трюмы были полны. Ссыпали всюду, куда не лень.

— Рыбу? — спросил Оленченко, хотя было ясно, что речь шла о рыбе.

— Рыбу. А тут начинается шторм. Капитан говорит: ребята, неужто выбрасывать улов в море?

— Рыбу? — взволнованно спрашивает Брылев.

— Рыбу. Тогда я говорю: пустите меня к штурвалу. У меня рука твердая. Доведу. А море уже ревет…

Когда Кузьмин закончил рассказ, поднялся шум. Каждый говорил о своем, и никто никого не слушал. Земляк несколько раз напрасно старался привлечь внимание бойцов тем, что его колхоз — миллионер, но, почувствовав свое бессилие, решил ограничиться одним слушателем и пододвинулся ко мне: его колхозу не хватало 70 тысяч, чтобы стать миллионером, и осенью 1941 года доход должен был перевалить за миллион! Немцы колхоз сожгли, но у них люди дружные. Артель все равно станет миллионером.

— Ты понимаешь, что наша армия — это вооруженный народ? — перебиваю я Земляка. — Вооруженный народ!

Он пропускает мое замечание мимо ушей и, воодушевляясь, доказывает, что, к примеру, птицеферма, казалось бы такая мелочь на первый взгляд, может дать колхозу такую прибыль, что о-го-го, а по стогам прошлогоднего хлеба в освобожденных районах он видит, что немцы засорили землю сорняками. С таким выражением лица, словно поверял мне великую тайну, он говорил, что после войны надо будет пахать глубже, иначе семена бурьяна взойдут раньше, чем семена культурных растений.

Тем временем из штаба вернулся старший лейтенант и приказал готовиться к походу. Через полчаса прозвучала команда: «Выходи строиться!» Бойцы, растревоженные воспоминаниями о прошлом и мыслями о будущем, быстро выполнили приказ, покинув дом и впрямь как «по команде». Старшего лейтенанта даже удивила такая дисциплинированность всех без исключения, и он с минуту вглядывался в наши лица, чуть мрачноватые, как бывает у людей, принявших важное решение.

Шагать пришлось всего восемь километров. Полк остановился в только что отбитом у немцев селе. Не успели мы стать на квартиру, как старший лейтенант послал меня в штаб связным, так как разведчик, выполнявший эту обязанность, заболел.

Я отрапортовал оперативному дежурному о своем назначении и уселся в первой комнате, ожидая поручений. Дверь в комнату, где расположился штаб, была открыта, и я видел озабоченные и возбужденные лица командира полка и других офицеров. Из обрывков разговоров я понял, что ожидается танковая контратака немцев.

Вошли два незнакомых мне капитана, и лицо комполка стало спокойнее. Это были командиры полков гаубичного артиллерийского и гвардейских минометов, прибывших к нам в помощь.

Дверь скоро закрыли, а через пять минут оттуда вышел ПНШ-2 и приказал мне немедленно вызвать в штаб командира пешей разведки. Я вышел на улицу. Погода менялась, сырой ветер гнал тяжелые тучи, и снег под ногами не скрипел. Для разведчика — чудесная пора.