Записки солдата
Шрифт:
За эти слова мы для старшего лейтенанта готовы были на все.
Через пятнадцать минут взвод расположился в теплом доме. За окном разбитая дорога, ветер и ночь, где-то в темноте движется к назначенному пункту Н-ский стрелковый полк Н-ской дивизии.
В довершение всего подвода с продуктами разыскала нашу квартиру; мы поужинали, и хозяйка, которая жарила нам консервы и грела чай, не могла посетовать на наш плохой аппетит.
Когда мы проснулись, было восемь утра. Никогда взвод не собирался так быстро, как в этот день. Никто никого не подгонял, а вместе с тем за четверть часа мы успели позавтракать и собраться в путь. Даже самая неприятная из всех команд: «Выходи
Навстречу попалась колонна пленных венгров, их было несколько тысяч, группами по четыреста — пятьсот человек. Поравнявшись с нами, венгры снимали шапки, кричали: «Гитлер капут! Война капут!» — и двигались дальше, а за ними появлялись все новые и новые группы и тоже снимали шапки и кричали: «Война капут!» Черные усатые лица, закутанные в одеяла вместо шарфов, улыбались. Они отвоевались и радовались этому.
Мы вышли на окраину города, свернули в боковую улицу: нестройный топот тысяч ног пленных звучал все глуше и глуше. Тишина вновь пробудила неприятные мысли — такой ответственный момент, а мы отстали от части.
Город кончился, мы шли по широкой, ухабистой, странно пустынной дороге. Ни одной колонны. Лишь единичные отставшие пленные топали навстречу, нагоняя свои группы. Идти было трудно, маскировочные халаты, надетые поверх полушубков, давали себя знать — рубахи прилипли к телу.
Вскоре нас нагнал всадник. Это был заместитель командира полка по политчасти, которого мы все, по старой привычке, называли комиссаром. При виде нас он даже растерялся и молчал несколько минут. Лицо старшего лейтенанта залилось краской, и мы потупились. Наконец комиссар пришел в себя:
— Взвод пешей разведки? На двадцать километров позади штаба полка? Что это значит? Я вас спрашиваю: что это значит?
Старший лейтенант стоял красный, как из бани.
— Бегом!
Мы бросились бежать, вернее — удирать от стыда, обливаясь потом и проклиная теплую погоду. Комиссар четыре раза проехал вперед и назад, четыре раза останавливал нас и находил хоть не новые, зато едкие слова. Старший лейтенант шел впереди взвода, и я впервые не позавидовал его комсоставскому полушубку, длинному и с воротником, — лейтенанту было жарче всех.
Дорога становилась более людной. Мы обгоняли какие-то подразделения, конные артбатареи, повозки, а нас обгоняли гвардейские минометы, автомашины и артиллерия на автотяге. Впереди за холмом загремела орудийная канонада. Нам стало веселее — полк, очевидно, был где-то поблизости.
Комиссар подъехал в пятый раз. Он остановился рядом со взводом, и мы приготовились к неприятностям, удвоенным присутствием подразделений из других частей.
— Старший лейтенант! Раз уж вы отстали, ведите взвод на помощь третьему батальону.
— Есть вести взвод на помощь третьему батальону!
— Там окружено две тысячи немцев. Они отказываются сдаться. Ведите взвод и доложите через связного боевую обстановку.
Все вздохнули с облегчением. Это был достойный выход из создавшегося положения. Теперь, вернувшись в
Взвод свернул с дороги и зашагал по полю. Дорогу указывал след танка, прошедшего к месту боя.
Вскоре показался хутор. У домов стояли гвардейские минометы, кое-где улицу перебегали красноармейцы. Комбат-3 был с батальоном, уже подходившим к околицам соседнего хутора, того именно, где засели немцы… Дорогу, по которой нам надо было пройти, враг безостановочно обстреливал из минометов и пулеметов. Мы бежали. Когда же певучий звук пули превращался в короткий — «тюп-тюп», — падали в глубокие колеи, прорытые гусеницами танков.
Бежать следовало пригнувшись, а заслышав завывание мин — падать. Наклоняться было трудно, и я бежал во весь рост до тех пор, пока не раздавался крик старшего лейтенанта или Саши:
— Да наклоняйся ты, черт здоровый!
Тогда я падал; когда же пули вместо резкого «тюп-тюп» снова пели нежно и протяжно — «ти-у-у, ти-у-у-у» — или смолкал стеклянный взрыв мины, я вскакивал и, не пригибаясь, бежал вперед, поглядывая, не смотрит ли на меня командир.
На дороге стояли сани, груженные патронами. Тяжело раненная кобыла силилась поднять голову, падала, снова вытягивала шею и била ногами окровавленный снег. У меня было мало патронов, и я решил поживиться. Но когда подполз к саням, то попал под такой огонь, что едва унес ноги.
До хутора оставалось каких-нибудь триста метров. Из сада крайнего дома, захлебываясь, строчил вражеский пулемет. Сад был вишневый, а рядом колодец с воротом, на котором висела старая ступица с поломанными спицами. Я лежал, зарывшись в снег, и стрелял по пулемету, стоявшему под вишней. На минуту он смолк. Мы бросились бежать, но снова попадали, увидев, что другой немец, отодвинув убитого, взялся за ручки. Вишня приблизилась на двадцать шагов, и мне вспомнилось детство — верно, потому, что и у нас дома возле колодца росла вишня; одна ветка ее засохла, и мать всегда сушила на ней кувшин. Возле вишни был загончик для поросят, и мы с братом бродили по грязи, теплой, черной и густой, а мать сердилась, что мы не подвертываем штанины. И хотя пулемет строчил непрерывно и пули падали совсем рядом, я в этот миг чувствовал, что у меня хватит сил встать и под огнем побежать к этой вишне.
Сделав еще три перебежки, мы ринулись в атаку. Жаль, что нас не видел в этот миг комиссар полка.
Вражеский пулеметчик перестал стрелять и пополз в глубь сада. Чья-то пуля догнала его, и он так и остался в пяти шагах от своего пулемета. Мы вошли в хутор, стали прочесывать дома. Что-то мучило меня, и вдруг я понял: ворвавшись в хутор, я не остановился возле вишни.
Половина домов горела. Охваченная пламенем солома трещала, разбрызгивая искры и пепел. Снег вокруг был покрыт желтыми пятнами от пролитого бензина. Люди из погребов уже выползли и старались спасти хоть что-нибудь из горящих жилищ. Вокруг одного дома ходил старик и вилами таскал из пламени доски.
— Все! Все сгорело!
В соседнем доме я нашел умершего от ран красноармейца. Рядом лежала снайперская винтовка. Телескоп был в крови. Мне хотелось взять снайперку, но не хотелось бросать свою винтовку. Стоя у дома, я раздумывал. Старший лейтенант быстро рассеял мои сомнения, приказав идти на восточную околицу села и занимать оборону. Я бросил снайперку. К слову сказать, она тяжелее обычной винтовки.
На этом конце хутора высились колхозные строения и стога прошлогоднего хлеба. Один горел. Из-под дыма вырывалось голубое пламя — горело зерно. Вокруг, среди вражеских трупов, валялось десятка три пулеметов и несколько минометов. Красноармейцы третьего батальона, готовясь к ночной обороне, разогревали консервы на огромном костре пылающего стога.