Записки солдата

Багмут Іван Адріанович

— Тут у вас на площади перед собором деникинцы повесили одного нашего из Мамаевки, — угрюмо сказал Ивась.

— Возможно, — равнодушно сказал Сергий Евтихиевич, — но ты слушай…

— Бывшего царского офицера, штаб-ротмистра Никодима Латку, — снова перебил его Ивась.

— Чего не бывает… Но ты слушай… — нетерпеливо обрывал юношу хозяин квартиры и, захлебываясь, продолжал говорить о благородстве защитников «единой и неделимой».

Но Ивась не слушал. Он вспомнил, как плакал Иван Латка, когда ему сказали о смерти брата. Иван был тогда председателем Мамаевского

комбеда и о трагедии коммунистического батальона, оборонявшего уездный город от деникинцев, узнал от бойцов, избежавших плена и смерти. Теперь Иван Латка далеко, он вместе с Хомой где-то воюет… Может, тоже погиб?. А Хома? Жив ли?..

Ивась поднял глаза и с ненавистью посмотрел на Сергия Евтихиевича, но тот, захваченный рассказом, не заметил выражения лица своего квартиранта.

В шестом классе из сорока гимназистов осталось меньше половины, кое-кто из помещичьих сынков покинул уезд еще когда бежали немцы, другие ушли добровольцами с передовыми частями белогвардейцев. Куда-то пропал Аверков. Ивася встретили настороженными взглядами, а на другой день занятий на его парте появилась надпись: «Тут сидит коммунистическая сволочь». Кто же это написал? Ивась окинул взглядом класс и встретил не одну пару враждебных глаз. Его сосед по парте Володя Гавриш, новенький, сын железнодорожника, недавно назначенного к ним на станцию, увидел надпись и сказал:

— Какая же это сволочь написала?

Ивась, сидевший до тех пор угрюмо, почувствовал поддержку и просветлел.

— А почему так написали? — спросил Володя.

— У меня брат в Красной Армии.

— А ты?

Открывать душу в первый день знакомства было бы неразумно, и Карабутенко только пожал плечами…

В витрине самого большого в городе магазина висела географическая карта России, вся украшенная флажками, обозначавшими фронты. Заглавие гласило:

ОКРУЖЕНИЕ РОССИЙСКОЙ СОВДЕПИИ

Рядом с картой — плакат: трое матросов-красногвардейцев с изуверскими лицами расстреливают попика, стоящего на паперти храма с поднятыми вверх руками.

Ивась вспомнил, что Никодима Латку белогвардейцы повесили на площади у собора, как рассказывали очевидцы, во время молебна. Целая свора священнослужителей вопила в церкви, благословляя песнопениями повешение человека, помогавшего, в сущности, осуществлять христианскую заповедь любви к ближнему. Какая ирония судьбы! Собор, выстроенный еще запорожцами как символ протеста против царского произвола, теперь стал убежищем озверевшей помещичьей банды.

Ивась смотрел на плакат, а перед глазами вставали плотные фигуры и жирные рожи попов, благословлявших белогвардейских палачей. Возмущенный клеветой на красноармейцев — он никогда не слышал, чтобы они расстреливали священников, — Ивась представил себе, как изменилась бы набожная постная рожа этого попика, если бы власть была в руках не у матросов, а у него!..

Ивась каждый день приходил к этой витрине и с болью в сердце смотрел на карту, где флажки все ближе и ближе подвигались к Москве. А дома Сергий Евтихиевич дополнял эти сведения рассказами о героизме и победах белых. Ивась молча

слушал и молча страдал. И все же надежда жила. Хотя Деникин, Колчак, Юденич, поддержанные Антантой, двигались на Москву со всех сторон и на большой карте России оставался лишь клочок территории, окруженной густыми шпалерами флажков, надежда жила. Поддерживало ее то, что до Мамаевки белые не дошли. На фронтах продвинулись далеко, а в глубь уезда идти боялись.

И вдруг однажды Ивась услышал пулеметную очередь. Она долетела из-за речки Самары, из лесу, что был за городом, и в вечерней тиши раздавалась так отчетливо, что можно было различить, из какого пулемета стреляют — из «максима», «кольта» или ручного.

Ивась скрыл радость и сидел в классе на следующий день тихо, чтобы никто не заметил, как он рад. А гимназисты встревоженно обсуждали ночной налет партизан на пригородный пост белогвардейцев.

Володя Гавриш тихо толкал Ивася в бок, показывал на испуганно-встревоженные лица приверженцев Деникина.

На другой день гимназисты повеселели: партизаны были «разгромлены» и «уничтожены», флажки на карте продвигались к Москве, Деникин побеждал. Однако ночью опять раздались пулеметные очереди, а утром Ивась снова злорадствовал, видя, как опечалены его одноклассники.

На третий день Володя Гавриш рассказал, что партизаны разрушили железнодорожное полотно. Сделали они это очень оригинально: развинтив в одном месте рельсы, привязали к полотну три пары волов и опрокинули его вверх шпалами.

— И так на полутора верстах! — восхищался Володя.

Гимназисты возмущались «некультурностью» партизан, испортивших такую ценность, а Ивась едва сдерживал радость, восхищенный изобретательностью повстанцев. Теперь бронепоезд, который приходил из Екатеринослава и под прикрытием которого белогвардейцы совершали налеты в глубь уезда, уже не поможет их карательным экспедициям!

Каждый день приносил слухи о партизанах, об их удачных операциях, стрельба звучала на окраинах города каждую ночь, и от всего этого Ивасю становилось светлей на душе.

Вскоре военное начальство обратилось к гимназистам с призывом вступить в добровольную дружину, и учеников в классе стало еще меньше. Только семь-восемь мальчиков сидели теперь на уроке, да и те больше прислушивались к тому, что происходит на улице, чем к словам преподавателя. Еще через несколько дней была объявлена мобилизация в белую армию преподавателей гимназии, и занятия почти прекратились.

Ивась и Володя Гавриш, сидя в пустом классе, весело разговаривали, делясь приятными новостями. А поделиться было чем!

Гимназистам — солдатам добровольной дружины, жившим не в казармах, а дома, было приказано перейти на казарменное положение.

Как-то вечером, проходя мимо гимназии, Карабутенко встретился с преподавателем математики в старших классах. Тяжелый подбородок на четырехугольном лице и усы, как у кайзера Вильгельма Второго, делали всегда угрюмое лицо учителя злым.

Увидев Ивася, он спросил, сверля мальчика глазами:

— Вы почему без винтовки?

— Я приехал сюда учиться, а не воевать.