Записки уцелевшего
Шрифт:
Я подружился со студентами, жившими в нашей квартире. Их было четверо, к ним заходили приятели из других квартир. Они ежедневно отправлялись на пруд купаться, и я увязывался с ними и гордился, когда они заговаривали со мной.
Среди них был высокий юноша Каргопольцев, которого на следующую зиму мобилизовали в продотряд. Поехали продотрядовцы куда-то в уезд доставать хлеб, и их спящих ночью убили. Прибыл из Тулы карательный отряд и бронепоезд; своим огнем он смел с лица земли ближайшую к железной дороге деревню. Каратели арестовали многих крестьян, дознались, кто виновник, и расстреляли. А убитых продотрядовцев с помпой похоронили в городском сквере. На их могилы поставили памятники, гласящие,
Грозовые тучи нависали над страной, со всех сторон наступали белые армии, газеты были переполнены страшными сообщениями о крестьянских восстаниях, один за другим издавались декреты с угрозами расстрелов, публиковались списки расстрелянных. Взрослые, читая эти списки, находили своих знакомых, известных в Москве общественных деятелей. Назову бывших сослуживцев отца: Щепкина и Астрова, супругов Алферовых — начальницу гимназии Александру Самсоновну и ее мужа учителя Александра Даниловича.
Восстания крестьян происходили в 1919 и 1920 годах на продовольственной почве по всей стране. Согласно декрету каждой крестьянской семье разрешалось иметь столько-то хлеба на едока и столько-то овса на лошадь, все «излишки» подлежали добровольной сдаче. Продотряды посылались их реквизировать, на этой почве и вспыхивали не кулацкие, как указывалось в документах, а крестьянские восстания, которые беспощадно подавлялись; в одном из восстаний запылало двенадцать богородицких волостей из двадцати одной. Да, продотрядовцев убивали, а скольких расстреляли крестьян! Тогда называли астрономические цифры…
Наши соседи-студенты вели себя очень скромно, тихо, их и слышно почти не было. По утрам у раковины в ванной комнате они толпились, умываясь. Из-за этой ванной комнаты круто переменилась жизнь нашей семьи.
Бабушкина собачка Ромочка родила щенят в ванной комнате, в тряпках, возле раковины. И нас, и Арнольдов она принимала спокойно, а на студентов набрасывалась, скалила зубы, рычала. Одного из них звали Борис Руднев. Он был большевиком и организовывал в Богородицке Сокмол, как тогда называли комсомол, и пытался ухаживать за нашей Соней, даже в Сокмол собирался ее рекомендовать. Однажды он пошел умываться, Ромочка бросилась на него, он ткнул ее ботинком, а она его укусила в ногу. То ли оттого, что Соня его отвергла, то ли из-за собачьего укуса, или сработала классовая сознательность — так или иначе, Руднев отправился в уком и там заявил, что в квартире директора Земледелки живут посторонние и мешают студентам заниматься, наверное, добавил он и о классовых врагах.
Прискакало двое верховых с бумажкой о выселении нас в 24 часа. Моя мать бросилась в учреждение на букву «ж» и получила ордер на дом, известный в городе под именем "трактир Васильева". Возчик погрузил на подводу вещи, и мы покинули квартиру, где прожили около восьми месяцев. С большим огорчением прощались с нами Арнольды, с которыми за время совместной жизни мы близко сошлись.
Я тоже был очень огорчен и жалел, что покидаю лес, пруд, луг и что моя коллекция бабочек не будет пополняться. И был я в душе оскорблен.
Это чувство оскорбления — тебя обижают, тебя притесняют, тебя выгоняют, тебя не принимают только потому, что ты сын своего отца, — чувство это, которое зародилось во мне, еще когда нас выселяли с усадьбы Бобринских, с этого второго выселения, вполне осознанное, тяжкой ношей давило меня в течение большей части моей жизни…
5
Трактир Васильева находился на обширной Екатерининской площади, ее пересекала
На площади со столь громким названием дома стояли невзрачные, деревянные, она заросла овечьей травкой, там ходили куры и гуси, паслись привязанные к кольям телята. Самым ветхим домом был покосившийся и в одну сторону, и в другую трактир. Сохранилась акварель бабушки, изображающая этот дом, — семь окон по фасаду, четыре окна сбоку. Окна заколочены, полусгнившая тесовая крыша посреди провалилась, щели в крыше зияют. Еще до революции за ветхостью он был заброшен, никто в нем не жил, а при нашем вселении дом принадлежал зятю покойного владельца по фамилии Кучеренко, который со своей семьей жил в том же дворе в небольшом, чисто выбеленном доме. Чем он занимался — не помню, жена его отличалась дебелостью и в свое время родила тройню — трех совершенно одинаковых мальчишек; по двору бегали и другие маленькие Кучеренки, и жил придурковатый и холостой брат хозяина. В хлеву откармливалась свинка на свадьбу этого брата, но хозяин нам жаловался, что никак не может подыскать ему невесту.
Единственное преимущество трактира Васильева состояло в его просторных четырех комнатах. Правда, в первой жить было нельзя: ее половину занимала стойка с широкими полками, за которой, верно, еще в средине прошлого столетия стоял папаша Васильев и наливал приезжим мужикам по чарочке водки. Но в в других комнатах из-за разваленных печей и зиявших в стенах щелей жить было малоудобно. А дожди лили почти ежедневно, и замшелая тесовая крыш протекала. Случалось, среди ночи проснешься, а на лицо капает. Мы знали, где текут «ручьи», и ставили на пол тазы, ведра, кастрюли, графский тёб и огромную деревянную графскую лохань.
Приходили печники и плотники, покачивали головами и вновь уходили. Ремонтировать дом было невозможно; да и где взять материалы и деньги? А в Ж… прямо сказали: ищите сами где хотите. И с той поры, когда мой отец возвращался со службы, он, моя мать, я, а иногда и мои младшие сестры ежедневно уходили искать квартиру; сегодня прочесывали одну улицу, завтра другую, послезавтра третью и т. д. Для дедушки и бабушки нашли комнату возле квартиры Трубецких; она должна была освободиться через месяц, а для нашей семьи ничего не находилось.
Кроме продолжающейся эпидемии тифа, в городе и в уезде вспыхнули эпидемии холеры и дизентерии. Холеру удалось победить благодаря энергичным действиям врачей. Была неделя, когда лишь мой отец сидел в уздравотделе, все остальные служащие отправились в уезд, на борьбу с холерой.
В Земледелке заболел дизентерией сын тамошнего преподавателя Вилинского — четырехлетний кудрявый мальчик Юрочка. Он совсем умирал, и доктор Никольский сказал: единственное, что может его спасти, — это виноградное вино. Его родители готовы были отдать за бутылку любую ценность. Выручила наша тетя Саша. Только у нее во всем городе нашелся портвейн. Она отдала бутылку, мальчик был спасен, а мы получили изрядное количество муки и круп.
Также с дореволюционных времен у тети Саши береглась штука темно-серого английского сукна, завернутая в мешковину. Сколько в ней было аршин — не знаю, но весила она много. Тетя Саша говорила, что бережет ее про самый-самый черный день, когда есть будет нечего. Много у нас было черных дней — сукно лежало. Тетя Саша его завещала своей крестнице Маше и продолжала беречь, перевозила с квартиры на квартиру и только во время последней войны, когда она погибала от голода, решилась променять сукно на продукты. Его развернули, оно оказалось совсем гнилым и распалось на куски… На этот сюжет можно было бы написать потрясающий рассказ…