Записки уголовного барда
Шрифт:
Прикидываешь, не за работу десять суток дал, а за козла! Потому что сам — козел, а-га-га!
Захар определенно развеселился. Казалось, даже подобрел. Я сидел, улыбаясь его лагерным байкам. Идти работать никак не хотелось.
— Сходи, Александр, тусанись на эстакаде, крючок опробуй, хе-хе... Славка там один, поди, уже упарился!
Я собрался и вышел. Навстречу попался Мешенюк.
— Ну, что Захар сказал? Куда?
— К Славке в пару.
Эстакада представляла собой длинное сооружение, что-то вроде моста на сваях, возвышающегося на три метра над уровнем земли. По центральной линии вдоль всей эстакады был устроен лоток, в котором непрерывно ползла толстенная цепь. В правом конце находилась та самая установка ЛО-15, в левом — ничего. Она заканчивалась огромной шестерней,
Кому-то поручалась срывка тонких — диаметром от десяти сантиметров. Это не слишком тяжело. Кому-то средние, а кому — тол стомер— огромной толщины бревна диаметром до полутора метров. В одиночку сорвать такое бревно невозможно. Ни вдвоем, ни вчетвером. Если оно попадалось, лебедку выключали и всей бригадой при помощи лаг и мата выкатывали из лотка и кидали вниз. От удара дрожала земля. Поток древесины шел непрерывно, поэтому выключения запрещались. Исключение делали только для таких бревен. План за смену — пятьсот кубометров. Если часто останавливать — план не получится. А это уже грозило неприятностями. Поэтому все двенадцать часов — бегом, с маленьким перерывом на обед. Меню небогатое — миска баланды, черпак каши и пайка черного, пополам с лебедой или еще какой-то дрянью хлеба, больше напоминающего пластилин.
По всем нормам и законам для заключенных был установлен восьмичасовой рабочий день. Но на это администрация плевала. А на многочисленные жалобы, тайно переправленные из лагеря, прокурорская проверка отвечала отписками. Во время их визитов подозреваемые или уличенные в написании жалоб сажались в изолятор или уводились в этот день на погрузку вагонов. Официально отправить жалобу было невозможно— они читались в оперчасти и тут же уничтожались. Жалобщики же брались на учет и, как следствие, — выгонялись на прямые и самые тяжелые работы, чередуемые с варварским изолятором. Большинство из них просто не выжили — остались на местном кладбище под палкой с жестяной табличкой. Московские проверки администрация обманывала, задабривала и провожала с миром. А ночью в бараке или в тепляках на производстве бригадиры со старшаками и завхозы со скозлившейся блатотой запинывали и забивали жалобщиков до полусмерти. Тех же, кого бить было небезопасно в силу их физических данных или мощной поддержки земляков, при помощи начальников отрядов просто морили в карцере. А днем выгоняли на работы. Люди болели, худали. А если учесть, что морозы зимой доходили до пятидесяти градусов, то выжить в таких условиях и при такой кормежке было просто невозможно.
Умерших списывали различными способами. Если побоев нет — составляли акт о том, что «замастырился» — «специально надышался выхлопными газами, чтобы симулировать отравление и не работать».
Если замерз — тоже «замастырился» — «специально простудился, обморозил конечности, чтобы не работать».
Если весь в синяках и кровоподтеках — «ссора с осужденными». Если есть переломы — «специально бросился вниз со штабеля, чтобы покончить жизнь самоубийством».
Ни о каких производственных травмах и речи не могло быть. Что бы ни случилось — «замастырился»! А потому ждут— не больница, не гипс и врачи, а изолятор, побои, лишение ларька и очередного свидания. Или тащись со сломанной рукой в жилзону и пиши бумагу о том, что упал в сортире с «очка». Тогда еще можно на что-то рассчитывать. И то затаскают по кабинетам и по всем кумовским инстанциям. Затребуют кучу объяснительных, в итоге отстанут, но работать все равно заставят. Просто на более легкой работе — в лагере больничных листов не бывает.
В этом я вскоре убедился сам. А пока, превозмогая боль в спине и во всех конечностях, взбирался с крючком в руке на свое рабочее место.
Процесс был в полном разгаре. Разделанный лес шел горой. По всей длине эстакады, над самым ее краем, был натянут трос, вдоль которого стояли люди и, держась за
Славка с Медведем стояли на «толстомере». Далее за ними, в самом конце, скакали двое — срывщики дров. «Дрова» — это откромсанные, бесформенные корневища, иногда циклопического размера. Обрезки бревен, кусков толстых веток и всего остального, что не пригодно для распиливания на доски. Это были не те дрова, о которых рассказывал Захар, а те, что горами ползли по лотку, требуя адских усилий и снороцкй. Как хочешь, так и успевай кидать их в металлический кузов — «банку». Один срывщик стоял вверху, второй — внизу, на укладке. Иногда верхний спрыгивал помогать, если попадалось огромное корневище. Примерно каждые полчаса кузов наполнялся доверху. Цепляли стропы, и кран тащил все это вываливать в огромную дровяную гору. Поэтому, пока «банка» путешествовала, пни и коряги приходилось укладывать прямо под ноги. Вернулась — поставили. Коряги — вниз. Опять укладка, опять бегом. И так до бесконечности. До конца смены. Потом, пока бригада переодевается — подбор разлетевшихся, упавших мимо или прошедших до конца и свалившихся за последним колесом лебедки. Эти приходилось таскать вручную, катая, кантуя или волоча.
Я почему-то приглядывался больше не к тому месту, где кожилились Славка с Медведем, а к дровяному углу, про который слышал неоднократно, но увидел воочию только сегодня. Будто чувствовал, что рано или поздно окажусь там.
По всей эстакаде стоял грохот и мат. Лязгала цепь, скрипел, шуршал, пищал и хрустел поток идущего леса. Орала гигантская пила, врезаясь в бока сосновых и березовых стволов. Звенели краны. Вниз градом сыпались ба- ланы, издавая беспорядочный раскатистый стук. Работал диковинный организм — механизм, цель у которого была одна — план.
Славка с Медведем пытались вытащить «за хвост» очередной толстенный балан. Весил он не меньше двух центнеров, поэтому, невзирая на все их усилия, не поддавался. Подцепив его крючками, они медленно бежали следом, выкрикивая: «И-и-и р-раз!.. И-и-и р-раз!..» Увидели меня, но, не останавливаясь, продолжали: «И-и-и!.. еб твою мать!., р-р-раз!..»
— Стой! Останови цепь! — заорал Славка.
Кто-то рванул рубильник. Все встало. Помогать в таких случаях — закон. Навалились еще двое, потом еще. Бревно нехотя вылезло и легло по диагонали через оба борта лотка.
— Кати! Отходи в сторону!
Бревно лениво грохнулось вниз.
— Включай! Поехали!
Все бросились по местам. Мне стало вдруг стыдно и грустно. В этот миг я возненавидел Захара, возненавидел себя. В этот самый миг я понял, как хитро, как ловко и подло Захар начал строить мою лагерную жизнь по своему усмотрению. «Все в лагере, Санек, делается чужими руками...»
Вбить клин между мной, Славкой и Медведем — лучшего способа, чем он придумал, не найти. Поставить всех троих на «толстомер», но Керин и Медведь пусть работают, а Новиков — сиди, кури. То есть можешь и ты, Новиков, работать, но я тебя не заставлял. А можешь в тепляке целый день торчать. Если Славку с Медведем это устраивает, ходи, понтуйся. Результат полезный в любом случае: либо все трое разругаются и станут врагами, либо Новиков добровольно начнет работать. А Захар — ни при чем. Чуть что: «Я же хотел как лучше, но ты сам выбрал, братан, какой с меня спрос?»
— Извините, мужики, с Захаром заболтался! Тот, как сел с утра на метлу, только сейчас спрыгнул! — прокричал я сквозь грохот, вставая рядом со Славкой.
— Тут все просто. Если толстомер вдет, мы с тобой его за хвост цепляем, вытаскиваем из лотка. Медведь — с другой стороны. И — вниз. Главное, его заранее, на подходе зацепить, а то мимо кармана проедет — тащить обратно придется. Это — не дай бог! — с ходу начал учить меня Славка. — Оно когда как бывает: лес тонкий привезут — у нас работы немного. А бывает — лиственница толстенная, машина за машиной. Тогда — беда! После смены с эстакады спуститься — сил нет.