Записки ведуна. Утопленник Васька и другие истории
Шрифт:
Монах явился, в клобуке, старый, борода длинная, седая. Старцев так рисовали, я видел. Не поздоровался – не в радость ему со мной разговоры разговаривать, а видно, прижало их совсем.
– Сказывают, - говорит, - ты души отпускать можешь.
– Могу, - отвечаю. – А что? Кого отпустить надо?
Он руки сложил смиренно, а вижу: через себя переступать ему приходится. Да ладно, я не гордый какой, язвить на тему не буду.
– Братьев, - отвечает с облегчением. – Давно они тут мучаются, уйти не могут.
Пригляделся я, прислушался: и в самом деле много душ
– Неужто своих никого нет? – Я опять к монаху обратился. – У вас же тут земля святая, чистая, вы же тут схиму несли.
– Нет, - головой покачал. – Грешны мы были. А сейчас и подавно чистых духом нет. Некому отпустить. И уйти не можем. Заперты мы.
– Ладно, - говорю. – Обещать не буду, посмотрю, чем помочь вам смогу.
Он кивнул благодарственно, а я от башни отошел, прошёлся вдоль стены туда-обратно, к монастырю прислушиваясь да настраиваясь. Не приходилось мне ещё такое делать, хоть бы подсказку какую, с чего начать…
А души ждут: я хоть и не святой, а им, как-никак, надежду дал. Нехорошо будет, если дело не сделаю, их зря обижу. По-человечьи попросили ведь, по-доброму.
Посмотрел ещё раз, прикинул, что да как, к себе прислушался, ответа поискал и сообразил: мне все щиты снимать и не нужно, только канал открыть, как воде в плотине. Душам хватит уйти, и мне по силам.
А как это понял, так и способ осознал. След мой останется, конечно, но куда деваться, иначе не выйдет у меня ничего. Огляделся окрест, траву свою именную нашёл, остальные для ключа сразу подобрались, мелодию напел себе и пошёл работать.
С первой башни и начал сразу. Дело-то недолгое - нужными ключами двери открыть. Иду себе, травы собираю каждой башне свои, мотивчик заклинательный мурлыкаю под нос, а за спиной слышу, как души в небо уходят, и хорошо так становится, благостно… Паломникам не до меня – у них служба, а до туристов мне дела нет: им делать не хрен, ходят – пялятся, а у меня работа.
Обошёл весь монастырь против солнца, на первой башне кольцо замкнул, на труд свой поглядел: красота! Куда лучше вышло, чем я ожидал. Башни открыты, стены тоже, души в сиянии в небо чистое уходят, только те остались, кто ещё срок свой не отбыл. Да и им веселей стало - надежда появилась уйти, как время придёт.
Монах тот задержался, ко мне подлетел. Аура светлая, солнечная, хоть одеяние чёрным осталось.
– Благодарим тебя, - улыбнулся так скромно. – Благословил бы, да не могу: не в нашей ты епархии.
– Да не страшно, - отвечаю. – Вы по-доброму попросили, я по-доброму и помог. Живите теперь.
Он снова улыбнулся тихонько и к своим на небо отправился. А я на валун здоровый лёг, что возле родника был: на солнце греться, силы восстанавливать. Народ идёт мимо, косится, а не пристаёт никто, да и ладно.
Отогрелся, в монастырский двор зашёл – не через главные ворота, а боковые, для местных нужд, - пирогов взял, кваса, перекусил
Но осталось у меня ощущение, что придётся ещё к монастырю вернуться. Не закончена моя работа тут.
Чутьё меня не подвело.
На третий день пошёл я в посёлок короткой дорогой. Тихо идти, навки почти все делом заняты у старшой, никто по лесу рядом не идёт, дразнилки не дразнит.
Но окликнули они меня. Пораньше, чем до советного камня дошёл. Вдвоём показались, молча поманили.
Серьёзные обе, не до шуток им.
Я канаву перепрыгнул, на взгорок поднялся и пошёл, куда повели. Вели недолго - от дороги метров двадцать. Две сосны сухие, от одного корня, а на нижних ветвях колыбелька с душой младенческой. Спит душа, пока человечья ещё, а уже навье над ней власть берет потихоньку – зелень по тельцу проскальзывает. Мать от дитя отказалась, аборт сделала поздно, когда уж почти родиться должен был, да ещё и прокляла вдогон, что жизнь ей испортил. Не каждому такую смерть пожелаешь – заживо на куски разорванным быть, так хоть отпустить душу по-человечески. Примут его на небе, заслужил он. А здесь оставить – станет неприкаянным по лесу шататься: не лешак, не человек. Ни к чему это.
Посмотрел я, к навкам обернулся.
– Забрать могу, - говорю. – В храме очищу и отпущу на перерождение.
Они попереглядывались, потом кивнули.
– Бери, - говорят. – Старшая разрешила.
Ещё бы не разрешила – мальчишка это. На кой он им сдался. Была бы девочка – даже не показали бы.
А душа глазёнки открыла и еле поймать успел: шустёр! Зажал его в кулаке тихонько, крестом серебряным прикрыл, чтобы тихо сидел, и пошёл в храм.
Подошёл к воротам, душу в кулаке держу, а внутрь идти не охота: не любитель я таких мест, хоть и крестил меня дед в детстве. Но мальца отпустить надо, тяжко ему.
Собрался я с духом и пошёл.
Народа внутри – тьма. И туристы, и монахи, и паломники, и гастарбайтеры, что ремонтом занимаются… Поднялся по ступеням, внутрь зашёл. А там половина музей, половина – храм действующий. Я по музею прошёл, таблички почитал, у дверей, где народ мучили, постоял, проверяя – чего дважды сюда заходить? Сразу всё и сделать, коль на то пошло. Но не было там душ, все сгинули, потому как без веры жили и умирали. И пошёл я мальца отпускать.
Зашёл в храм и опешил от неожиданности слегка: на три части он поделен и мне в каждой надо щиты снять. И всё бы ничего, только слева от входа всяким товаром торгуют: свечки, иконки там разные. И народ там стоит, смотрит, покупает. Вот ведь задачка…
Эх, ладно. Пока везёт, рискну.
Прошёлся туда-сюда, настроился, ключи нашёл и улучил момент, справа-слева сделал всё как нужно.
И центр мне остался, где и душу выпустить надо. Встал там, голову задрал, словно иконостас оглядываю, а сам опешил: прямо над алтарём висит себе люстра-дура и мощно так всё и закрывает. А наверху, под куполом, где белить хотят, – лик нарисован. И не будь этой люстры – уходили бы души себе спокойно и храм бы силу от земли принял как должно, святым бы стал…