Записки Видока
Шрифт:
Мы решились остановиться в Руане. Со мной был паспорт Блонделя, которым я обзавелся в Аррасе, но обозначенные в нем приметы до того отличались от моих, что мне необходимо было позаботиться о надежных бумагах.
Вот что я придумал. Обратившись в городскую ратушу, я зарегистрировал свой паспорт, чтобы получить подорожную для поездки в Гавр. Штемпель оказалось легко получить — главное, чтобы документы не были просрочены, а мои были в полном порядке. Исполнив эту формальность, я вышел; две минуты спустя я вернулся и спросил, не видели ли моего портфеля. Никто не смог сказать мне ничего определенного. Тогда я притворился, что охвачен отчаянием: спешные дела заставляют меня ехать в Гавр этим же вечером, а паспорта нет.
— Не стоит об этом беспокоиться, — утешил меня один чиновник, — мы можем вам выдать дубликат паспорта, сверившись с реестром регистрации.
Мне только это и было нужно: имя Блонделя за
Благодаря этому хитрому маневру мои дела поправились; снабженный превосходными документами, я твердо решил вести добропорядочную жизнь. Вследствие этого я нанял на улице Мартенвиль лавку для торговли шапками и мелкими швейными принадлежностями, и дела пошли так успешно, что моя мать решилась приехать к нам на жительство. Целый год я был счастлив; мое дело расширялось, мои связи также, и во многих руанских банках еще помнят, что имя Блонделя имело некоторый вес.
Наконец-то, пережив столько бурь и перипетий, я решил уже, что достиг спокойной гавани, как вдруг неожиданное событие положило начало целой череде превратностей… Моя сожительница, давшая мне все доказательства любви и преданности, увлеклась другим и изменила мне. Мне не хотелось даже замечать эту ее неверность, но преступление было слишком явным, преступница не могла даже ничем оправдаться. В прежние годы я не вынес бы такого оскорбления, не выказав справедливого гнева, но со временем все меняется. Полностью убедившись в своем несчастье, я хладнокровно потребовал немедленного развода; ни мольбы, ни обещания, ни слезы — ничто не могло поколебать меня, я был неумолим. Конечно, я мог бы простить изменницу, хотя бы из благодарности, но кто мог поручиться в том, что она прекратит связь с моим соперником? Разве не мог я опасаться, что в минуту откровенности она проболтается и выдаст меня? Поэтому мы разделили поровну все товары, и моя подруга рассталась со мной. С тех пор я не слышал о ней.
После этого приключения, наделавшего шума, Руан мне окончательно опостылел; я снова принялся за свое прежнее ремесло странствующего торговца. Мои передвижения ограничивались округами Мантским, Сен-Жерменским и Версальским, где я за короткое время приобрел отличную клиентуру. Мои заработки стали столь значительны, что я смог нанять в Версале, на улице Фонтен, магазин с небольшой квартирой, в которой жила моя мать во время моих отлучек. Я вел в то время безукоризненную жизнь и пользовался повсеместным уважением. Наконец-то, думал я, мне удалось освободиться от злого рока, упорно преследовавшего меня; но вдруг на меня донес один товарищ детства, решивший отомстить за ссоры, которые когда-то были между нами, и меня снова арестовали на ярмарке в Манте. Хотя я упорно настаивал на том, что я не Видок, а Блондель, как значилось в моем паспорте, меня все-таки препроводили в Сен-Дени, а оттуда в Дуэ. По исключительному вниманию, которое мне оказывали, я догадался, что был охарактеризован как опасный преступник; одного взгляда, брошенного на инструкцию для жандармов, мне хватило, чтобы понять, что я не ошибся. Нот в каких выражениях обо мне говорилось: «Особый надзор. Видок (Эжен Франц), заочно приговоренный к смертной казни. Этот субъект чрезвычайно предприимчив и опасен»:
Итак, чтобы бдительность моих сторожей не ослабевала ни на минуту, меня представляли каким-то ужасным преступником. Меня отправили из Сен-Дени в повозке связанным по рукам и ногам, так что я не мог сделать ни одного движения, и от самого Лувра эскорт ни на минуту не выпускал меня из виду.
В Булони нас поместили в крепость, в старый каземат. Нас охранял всего один часовой; стоял он невдалеке от окна, на таком расстоянии, что заключенные могли с ним разговаривать. Это я и сделал.
Солдат, к которому я обратился, показался мне человеком покладистым, и я вообразил, что его легко будет подкупить… Я предложил пятьдесят франков, чтобы он позволил мне бежать в то время, когда сам будет стоять на часах. Вначале он отказался, но потом по его нерешительному голосу я догадался, что ему очень хочется получить деньги. Чтобы придать ему уверенности, я увеличил сумму и показал ему три луидора. Охранник ответил, что готов содействовать мне, и сообщил, что его очередь наступит в полночь. Я начал приготовления: стену пробил так, чтобы можно было пролезть в этот пролом, — оставалось только дождаться удобного момента. Наконец, наступила полночь. Я вручил охраннику обещанные три луидора. Когда все было готово, я крикнул ему: «Пора что ли?» — «Да, поторопитесь», — ответил он после минутного колебания. Мне показалась странной его неуверенность; мелькнула
Меня осыпали угрозами, но поскольку наказать не имели права, то ограничились тем, что удвоили надзор. Бежать я не мог, разве только воспользовавшись каким-нибудь исключительным случаем. И он представился раньше, чем я ожидал. Накануне отправления арестантов собрали во дворе казармы, где царили толкотня и беспорядок, — прибыли новые заключенные, а кроме того, отряд новобранцев, отправлявшийся в Булонский лагерь. Пока начальство пересчитывало своих людей, я украдкой проскользнул в багажную повозку, выезжавшую из ворот. Таким образом я проехал через весь город, лежа неподвижно. Выбравшись за город, я получил возможность бежать. Улучив минуту, когда возница зашел в кабак промочить горло, я выскочил из повозки. Пока не стемнело, я прятался в поле, засеянном пшеницей; когда наступила ночь, я выбрался из своего убежища и попытался сориентироваться.
Глава пятнадцатая
Я направился через Пикардию в Булонь. В это время Наполеон, отказавшись от своего первоначального плана высадиться в Англии, двинулся со своей мощной армией воевать с Австрией, но оставил на берегах Ла-Манша многочисленные батальоны. В обоих лагерях, и на правом, и на левом берегу, находились склады оружия, запасы почти всей армии и солдаты различных национальностей: итальянцы, пьемонтцы, голландцы, швейцарцы, были даже ирландцы.
Мундиры поражали своей пестротой. Мне это было на руку — легче затеряться… Однако, поразмыслив, я решил, что в военном мундире мне не так легко будет скрыться. Поначалу мне пришла в голову мысль поступить на действительную службу. Но дело в том, что для вступления в полк надо предъявить бумаги, а их-то у меня и не было. Между тем пребывание в Булони становилось небезопасным, поскольку я ещё никуда не пристроился.
В один прекрасный день, когда мне было как-то особенно тревожно, я встретил на городской площади сержанта морской артиллерии, с которым виделся в Париже; он был моим земляком. С самого детства его определили на правительственное судно, и он почти всю свою долгую жизнь провел в колониях. Мой земляк давно не был в наших краях и ничего не знал о моей судьбе и моих неудачах.
«Так это ты, дружище! — воскликнул он. — Как ты попал в Булонь?» — «Да вот, хочу пристроиться к армии». — «А, ты ищешь должности? Знаешь, дружище, теперь чертовски трудно пристроиться! Но вот что, если бы ты послушался моего совета… Впрочем, здесь не место объясняться, пойдем к Галанду».
Мы отправились в скромный винный погребок на одном из углов площади.
«Эй, парижанин!» — крикнул сержант погребщику. — «Здравствуйте, дядюшка Дюфальи, чем могу служить? Водочки, послаще или покрепче?» — «Черт возьми, Галанд, за кого ты нас принимаешь? Подай нам чего-нибудь получше, да вина подороже!»
Затем он увлек меня в комнату, где Галанд принимал своих почетных гостей. У меня разыгрался аппетит, и я не без удовольствия наблюдал за приготовлениями к обеду. Женщина лет двадцати пяти — тридцати, которая по виду и обращению напоминала тех особ, что способны осчастливить целый гвардейский корпус, пришла накрывать на стол. Это была уроженка Люттиха; живая и веселая, она болтала на своем деревенском наречии, кстати и некстати отпуская грубые шуточки, заставлявшие смеяться сержанта, который был в восторге от ее остроумия. «Это невестка хозяина, — сообщил он, — хороша ведь, черт возьми! Пухла, как подушка, кругла, как кубышка, — молодец девка, просто сердце радуется!»
Старик Дюфальи заигрывал с ней с грубостью истинного матроса, усаживая ее к себе на колени и впечатывая в ее лоснящиеся щеки звучные и нескромные поцелуи. Признаюсь, я с неудовольствием наблюдал за этими проделками, которые задерживали наш обед, как вдруг мадемуазель Жаннета (так звали невестку Галанда) быстро вырвалась из объятий моего приятеля и вскоре вернулась с жареной индейкой, щедро приправленной горчичным соусом, и поставила перед нами блюдо и две бутылки.
«Вот это славно! — воскликнул сержант. — По крайней мере есть чем червячка заморить! Сначала справимся с этим, а потом увидим; ведь здесь все в нашем распоряжении, стоит только глазом моргнуть. Не правда ли, мадемуазель Жаннета? Да, приятель, — прибавил он, — я здесь хозяин».