Записки военного музыканта. Полная версия

Шенк Алена

В гимназии

Итак, я гимназист! К этому ещё надо было привыкнуть. Ещё задолго до начала занятий мне была пошита форма, были куплены фуражка со специальной кокардой, ремень с большой медной пряжкой, на которой стояли буквы "Т-Г", что означало "Троицкая гимназия", в дальнейшем ремни служили нам также оружием самозащиты и нападения, была пошита форменная шинель, куплен специальный ранец.

В приготовительном классе, помнится, я отучился благополучно, но в первом классе запомнился неприятный случай. Во дворе гимназии была небольшая, но крутая горка. В большие перемены гимназисты группировались чаще всего по классам и играли в "штурм высоты". Одна группа занимала горку, другая должна была штурмом овладеть ею, то есть растолкать всех вниз и как бы укрепиться на высоте. Кому удавалось до звонка или захватить горку, или отстоять её, тот класс и признавался победителем. Помнится, один раз меня столкнули вниз, и, сбегая, я пытался притормозить, а какой-то дурак, иначе такого оболтуса и не назовёшь, взял да и подставил мне ножку, что, кстати, правилами запрещалось, я упал и покатился вниз, да неудачно, сильно вывихнул левую руку, боль была страшная. Сидя на уроке, помнится, это был урок географии, я, стиснув зубы, едва сдерживал от боли слёзы, опустошенным взглядом смотрел на карту и видел только два полушария, но в объяснение учителя, конечно, вникнуть не мог. Дома, конечно, мать приняла все меры, чтобы снять боль и подлечить меня, однако хорошо помню, что несколько дней учёбы мне пришлось всё-таки пропустить, а затем ещё немало походить, держа руку на подвязке.

Брат Аркадий

В нашей большой семье, я уже говорил, было 9 детских душ! Год рождения старшего определялся 1899 годом, а дальше шли с примерным разрывом от двух до трёх лет, правда, между двумя младшими полных двух

лет не было, один родился где-то в начале 1914 года, а другой ближе концу 1915 года. В семье было 6 братьев и 3 сестры, по старшинству чередой шли таким порядком: Василий, Ефим, Лена, Аркадий, Антонина, Геннадий. Я, как нетрудно посчитать, был шестой, Зина, Илья и Богдан. Так вот, Аркадий был рождения 1905 года. Год "Кровавого воскресенья", год больших революционных событий и "Генеральной репетиции" к Октябрьской революции. А отсюда и вывод, сколько пришлось пережить Аркадию, даже не появившись на свет. Сейчас уже не восстановить полной картины рассказов матери и отца, как они пережили это смутное время, сколько страху они натерпелись. Когда Аркадий подрос и пошёл учиться в школу, выяснилось, что учёба ему никак не давалась. Сейчас я уже не помню, сколько он проучился в начальном классе, но хорошо помню, что какой-то год мы ходили вместе в один класс. Кажется, это был как раз тот год, когда я не сдал в гимназию, и для подготовки меня устроили в приходскую школу. Я всегда с особым интересом вспоминаю, что будучи почти самым слабым учеников в классе, он отлично преуспевал в "Законе божьем". Он с большим наслаждением присутствовал на этих уроках, изучал молитвы, а "Отче наш" так строчил наизусть, что батюшка, от удовольствия поглаживая бороду, в назидание некоторым тупым и ленивым правоверным приговаривал: "Учитесь, нехристи окаянные!" Утащить Аркадия с урока "Закона божьего" было столько же трудно, сколь трудно оторвать от материнской груди голодного ребёнка. Поэтому, как правило, я на этих уроках был в роли "великомученика". По натуре он рос бойким и шустрым мальчиком, любил мастерить сабли, ружья, пистолеты, любил играть в войну. Правда, кто из мальчишек прошел мимо этой любви? Но его любовь к этим играм была особенно страстной, и играть с ним было в этом отношении особенно увлекательно. Он настолько увлечённо играл, что зажигал своей страстью всех. Мальчишки нашего переулка признавали его приоритет в этих играх. Забегая вперед, скажу, что после революции, когда началась гражданская война, как только в наш город вошли части Красной Армии, он водил красноармейцев по дворам и показывал, где больше всего было брошенного оружия. Как он узнавал эти места, для нас всегда было непонятно и удивительно. В 1919 году после смерти отца он 14-летним мальчишкой ушел добровольцем с частями Красной Армии. Одно время мы считали его уже погибшим, но потом поползли слухи, что он жив, и кто-то и где-то его видел. Примерно в 1922 году он и сам объявился в Москве. Возмужавший и окрепший, в полувоенной форме, но такой же непосредственный, много повидавший и переживший. Он очень любил рассказывать о своих похождениях, причем рассказывать он умел красочно и увлекательно. Всем было ясно, что подвиги, о которых он рассказывает, сильно преувеличены, но и так было видно, что лиха в жизни хватил он с избытком, и пережитого им, несмотря на то тяжелое время, хватило бы на троих и более. В Москве он поступил на работу к частному кинопредпринимателю (нэпману), сначала на 1-ой Тверской-Ямской, а затем на углу Самотёчной площади и Цветного бульвара. Проработал он там недолго. Примерно в это же время он был сбит легковым автомобилем, и сильно повредил ногу. Затем работал в трамвайном парке. Благодаря своему неугомонному характеру, парке культуры и отдыха при бывшем Скорбященском монастыре (Это на улице Новослободской), помогал милиции, был там, как говорится, своим человеком. Такие добровольные помощники милиции тогда назывались "бригадмильцами“, они участвовали в облавах на хулиганов и воров, и в подобных операциях иногда ему выдавали оружие. Когда я приходил в парк его навещать, он с упоением рассказывал об отдельных операциях, показывал выданное оружие и мандат бригадмильца. Однажды я пришел к нему в очень неподходящий момент, они уходили на облаву. Аркадий оставил меня в помещении милиции на попечение дежурного. Когда примерно через час вся опергруппа вернулась в дежурку, все были очень возбуждены и обсуждали проведенную облаву, я, тогда ещё совсем юноша, слушал, как говорится, разинув рот, и, признаюсь, мне было очень приятно, когда я услышал слова: "А Аркадий-то молодец, не растерялся". Что за "подвиг" совершил мой брат, я уже, честно говоря, не помню. Я уже говорил, что пережитого Аркадием до 1922 года хватило бы на троих. Однако на этом его переживания не окончились. Служа срочную службу в армии, был втянут в какую-то "коллективку", за что был отправлен на "Соловки", в места по тем временам весьма отдаленные. С самого начала Великой Отечественной войны, несмотря на свою хромоту (после того как он попал под машину, одна нога стала немного короче) был призван в армию, служил старшиной роты связи на Ленинградском фронте. Всю блокаду Ленинграда был защитником города, а по окончании войны был переброшен на Дальний Восток, где принимал участие в разгроме японских войск. Служил и воевал добросовестно, был ранен, награжден орденом "Красной Звезды" и многими медалями. На Ленинградском фронте был принят в партию. Там же нашел себе подругу жизни. Возвращаясь с фронта в конце 1945 года, заскочил в Калинин, как раз в тот момент, когда я приехал за семьей, чтобы перевезти её к месту своей новой работы в город Баку. Он очень торопился домой, где уже его с нетерпением ждала жена с родившимся сыном Германом. Еще до войны, занимаясь на вечерних курсах, получил специальность электромонтера. По возвращении в Ленинград он поступил работать и на работе пользовался большим авторитетом и как специалист. Несколько подробней я рассказал об Аркадие потому, что все детские годы и все мальчишеские забавы прошли у нас вместе. Однако вернемся, и продолжим рассказ о наших семейных событиях.

Начало потерь

Революционные события и гражданская война для нашего городка были не менее бурные, чем и повсюду, возможно с той лишь разницей, что наш городок от белых к красным переходил значительно чаще, чем в других местах. Были недели и даже дни, когда власть в городке менялась по нескольку раз, а так как наш дом стоял на углу центрального перекрёстка, то обычно при отступлениях запоздавшие не только бросали через забор в наш двор винтовки и шашки, но иногда даже прятались на сеновале. Иногда забегали в наш дом, забирали что попадало под руку из гражданской одежды и убегали. Особенно опасно и страшно было в те моменты, когда в город входили белые. На одном из таких эпизодов, когда наша мама едва не попала под расстрел, я и хочу остановиться, он запомнился мне на всю жизнь. События эти, как мне вспоминается, произошли в начале мая 1918 года. Хоть май и весенний месяц, но погода была больше похожа на летнюю. Подходили к концу уличные перестрелки, в город входили белоказаки и белогвардейские чешские подразделения. Нас, малышей, мать загнала в самую дальнюю комнату, где сидя на полу, мы ждали когда всё успокоится. Но вдруг мы услышали страшный крик сестры Лены: "Аркадий, Геннадий, бегите скорей во двор, зовите отца, мать уводят!" Мы оба бросились во двор, но нам навстречу бежал отец и кто-то из старших. Василий или Ефим уже сообщили ему о происходящем. Из рассказов старших мы потом узнали, что произошло следующее. В дом вошли три чеха и стали осматривать, не спрятался ли кто-либо из красных. Осмотрев все комнаты в доме, а сколько их было всего, сейчас даже трудно восстановить в памяти, но хорошо помню, что была большая кухня, в которой полной хозяйкой была мама, при которой всё свое свободное время от занятий в гимназии и приготовления уроков, находилась старшая сестра Лена. Рядом с кухней была комната-мастерская. Была и самая большая комната, где в каждый Новый год ставилась большая нарядная елка, а в праздничные дни принимались гости, а в будничные дни принимались заказчики. Кроме того, была спальня родителей и кажется, две или три комнаты детских. Осмотрев все эти комнаты, старший из чехов, возможно офицер, увидел на вешалке у выходных дверей отцовский плащ, быстренько примерил его, пробормотав что-то одобрительное, забрал его и пошёл проводить досмотр во дворе, сарае, погребе и на сеновале. Как выяснилось позже, один из красноармейцев спрятался в родительской спальне. В комнате было темно, сейчас уже трудно припомнить, то ли окна были занавешены, то ли вообще комната была тёмной. Прячась, красноармеец сказал матери: "Вы ничего не видели". Чехи хотя и осматривали спальню, но каким-то образом красноармейца не заметили но, когда они ушли, вошли ещё два казака. Хотя мать им сказала, что чехи здесь всё осмотрели и пошли делать досмотр во дворе, они всё же решили проверить тоже, и проверив более тщательно они обнаружили красноармейца и в злобе повели красноармейца и заодно и мать. Напрасно красноармеец уверял казаков, что мать здесь не причём, что спрятался он сам, ничего не помогло, их увели вместе. Только вмешательство чеха (видимо, он сделал это в благодарность за плащ, а может быть, был вообще человеком более гуманным) помогло освободить маму.

Постепенно бурные события утихли, белогвардейцы были разбиты,

и в городе началось восстановление нормальной жизни. Где-то в середине лета 1918 года, вернувшись домой, я бегал играть к двоюродному брату, слышу в доме все плачут, а посередине лежит мёртвый брат Игнат. Он давно болел сахарной болезнью, а в те времена эта болезнь считалась неизлечимой. Тем не менее, кончина его была для всех большой неожиданностью, ведь ему не было ещё и 19 лет. Это было начало потерь в нашей большой семье.

Случай на ярмарке, лотерея

Прежде чем рассказать о занимательном случае, который произошёл со мной при непосредственном участии моего двоюродного брата Мирошки, следует вообще немного рассказать о наших ближайших родственниках. Я очень хорошо помню только родственников со стороны матери, о родственниках со стороны отца всё осталось в неизвестности, или их не было вообще, или они жили где-то далеко, и с ними не было никаких общений. У мамы было два брата старше её, Михаил и Григорий Кляцкий, думаю, вы догадались, что девичья фамилия мамы была Кляцкая. Семья старшего Михаила жила в городе Вятке, семья Григория жила в Томске, а в городе Троицке жила младшая сестра Лиза. Её муж имел в городе свою парикмахерскую, детей у них было трое. Старшая Берта, она была примерно на год моложе Аркадия, затем Илья, ушедший из жизни в молодые годы, и мой сверстник Игнат. Об этой семье я расскажу более подробно, когда буду описывать период моей службы в городе Новосибирске. У дяди Григория, жившего в городе Томске, был всего один сын Борис, о котором я расскажу тоже позднее. В семье дяди Миши было пять детей, самого его судьба забросила в Америку – тогда ведь многие пытались найти свое счастье в этой заманчивой стране.

Когда в Вятке сложилась очень трудная обстановка, тётя Паша, так звали жену дяди Миши, написала моим матери и отцу письмо и попросила о помощи. С согласия родителей они приехали в город Троицк, и вот однажды все они появились в нашем доме в полном составе: тётя Паша и дети в возрастном порядке: Соня, Беля, Мироша, Маня и Леонид, последний по приезде вскоре заболел и помер. Мои наиболее близкие взаимоотношения были с Мирошей. Насколько мне помнится, был он на год-полтора моложе Аркадия. Он был очень умный и хороший парень, с ним всегда было интересно. Прожили они в Троицке немного. Их отец, старый член партии, вернувшись из эмиграции, устроился в Москве и вскоре забрал их к себе. В этот небольшой отрезок времени их проживания в Троицке у нас и произошёл забавный случай на ярмарке-лотерее. Проводилась она в городском саду, кроме массы вещевых выигрышей, были и три наиболее крупных живых – лошадь,корова и баран. Мы с Мирошкой, гуляя по саду, тоже горели желанием попытать счастья, но денег даже на один билет у нас не хватало. Мы с трудом наскребли 8 копеек, не помню каким образом мы достали недостающие 2 копейки, и потом ещё долго раздумывали, в какой кассе взять билет. Однако сейчас даже диву даёшься, откуда была такая надежда, что мы вдруг решили пойти и посмотреть номера главных выигрышей, что мы и сделали. Запомнив номера лошади, барана и коровы, мы стали решать, кому тащить билет. Мирошка сказал: "Тяни ты". Кассирша, получив от меня 10 копеек, покрутила барабан, и я долго копался и ковырялся, выбирая туго закрученные и заклеенные специальным ободком билетики. Когда я вытащил билетик, мы с Мирошкой низко склонили головы, и, развернув билет, увидели какой-то номер, от неожиданности мы даже растерялись, но потом почти в один голос закричали: "Баран! Баран!" Мирошка сказал: "Пошли ещё раз проверим". Вокруг нас быстро образовалась толпа любопытных, в сопровождении которой мы вновь двинулись к барану проверять номер. Убедившись, что мы не ошиблись, мы двинулись к месту выдачи выигрышей, любопытные двинулись за нами следом. Какой-то добродушный подвыпивший дяденька попросил у нас посмотреть на номер, а взглянув на него, а затем на номер, висевший у барана, насмешливо загоготал: "О, чёрт подери, и правда барана выиграли, а ну, ребятня, и я с вами, а то как бы они вас там не надули!" Подойдя к раздатчику, Мирошка радостно и весело сказал: "Дяденька, а ну-ка выдай-ка нам барана". Посмотрев номер, раздатчик было попытался усыпить нашу бдительность, и попытался сбить нас с толку. "Никакой не баран, а…", – но ему даже не дали договорить. Всё тот же добродушный подвыпивший дяденька громким басом заорал: "Ты брось ребятишек обманывать, а ну, подавай сюда барана, мы ведь номера сверяли". Раздатчику ничего не оставалось, как пойти и выдать барана. Под шутки и смех любопытных, прихватив и охапку сена, мы погнали его домой. Всю дорогу на вопросы любопытных встречных – "Никак в лотерею выиграли?", мы хором с сопровождавшими нас любопытными мальчишками отвечали: "АГА". Дома было и смеху, и шуму, а затем стали думать, что же с ним делать и как поделить. Но отец быстро решил проблему: "Гоните его к тёте Паше, только пусть она его сперва подкормит, а уж затем в дело употребляет!" Тётя Паша с семьёй к тому времени уже жила отдельно от нас на другом конце города. И кавалькада с бараном вновь двинулась по городу. И долго ещё было разговору и смеху с этим бараном.

Смерть отца

Прошло немного времени, и вернувшийся из Америки дядя Миша устроился в Москве и забрал к себе всю семью, и никто тогда и не предполагал, что всё повернётся печальной стороной, и уже дяде Мише придётся оказывать помощь нашей семье. Неожиданно где-то в конце лета 1919 года заболел отец. Болел он недолго, и немаловажной причиной его быстрой кончины сыграла ошибка его хорошего друга, постоянного заказчика, военного врача. Когда отец заболел, он первым делом послал за этим врачом. Это и оказалось роковой ошибкой. Врач начал лечение при каком-то предположительном диагнозе, а спустя некоторое время установил, что у него сап. Болезнь очень заразная и неизлечимая, чаще встречающаяся у животных. Нужны были, видимо, какие-то экстренные меры, а он просто, пытаясь облегчить состояние отца, продолжал лечение. Приехал из Челябинска один хорошо знакомый врач. Осмотрев отца, сразу определил ошибку, созвал консилиум из лучших врачей города, который и установил точный диагноз – "дифтерия". Лечение было запущено, и хотя были приняты все меры, спасти отца не удалось.

Этот год сделал нас полу сиротами. Матери одно нужно было подумать о том, как теперь прокормить семь ребячьих душ, восьмой – Ефим в это время был в Томске, учился в университете. Мы переехали в меньшую, следовательно, более дешевую квартиру. Кое-что сразу срочно было распродано. При помощи друзей мать сумела открыть маленькую лавочку и занялась торговлей хозяйственными товарами и кое-как сводила концы с концами. Разруха и неурожай в 1920 году привели к сильному голоду и в Поволжье, и в Зауралье. Жизнь в Троицке стала очень трудной, мелкая торговля уже не могла обеспечить существование нашей семьи, и по совету своего брата дяди Миши мать, распродав всё, что оставалось, с большими трудностями достала билеты в товарный вагон, пассажирских вагонов тогда было недостаточно. Мы погрузились все, кроме Ефима и Аркадия. Аркадий вскоре после смерти отца ушёл добровольцем с частями Красной Армии. В вагоне кроме нас поместилось немало семей, видимо, как и мы, пытавшихся переместиться куда-нибудь к близким в менее голодные районы. Морозным декабрём 1921 года мы двинулись к Москве, и никто не мог предположить, что путь окажется очень длительным, трудным, сложным и даже трагичным.

В городе Сызрани

На станции “Батраки”, теперь эта станция носит другое название, кажется, "Октябрьск", должна была быть пересадка. Ехали мы до этой станции мучительно долго, и никто не мог предположить, что этой пересадке так и не суждено было осуществиться. Выгрузившись в зал ожидания станции “Батраки” мы, среди массы таких же беженцев, начали мучительное ожидание пересадки. Тиф и голод "косил" людей, не проходило дня, чтобы из этого зала ожидания не выносили одного-двух умерших. Посадка в нужном нам направлении не получалась, и было неизвестно, чем всё это кончится. Фактически мы были обречены. Ко всем бедам свалились ещё одна. Ночью во время сна у меня из-под головы вытащили мешок, в котором находились часть хороших и ценных вещей, так необходимых в нашем трудном положении. Спасение пришло неожиданно. В "Батраках", а вполне возможно, и повсюду, начала действовать специальная комиссия по борьбе с тифозной эпидемией, а следовательно, и по разгрузке станций и оказанию помощи беженцам. Неизвестно, куда бы нас отправили и где бы поместили, но было ясно что после того как мы "погостили" в зале ожидания ст. "Батраки", переброска в Москву откладывалась надолго. Мать вспомнила, что в городе Сызрани жил один хороший друг отца, то ли кум, то ли крёстный, троицкий сапожник. Об этом мать рассказала члену комиссии и стала просить, чтобы нас перебросили в Сызрань, рассчитывая на то, что из Сызрани до Москвы пересадки уже не будет.

В сильный, более чем 30 градусный мороз, получив от комиссии немного денег, нас погрузили на две попутные санные упряжки и отправили в путь. Проехав санным путём по замёрзшей матушке Волге более 12 километров, поздно вечером мы добрались до Сызрани. В одной из крайних избушек за определённую плату пристроились на ночлег. А утром выяснилось, что кроме платы мы ещё поплатились и плюшевым покрывалом, стащил его хозяйский сынок, как говорится, "дураков и в церкви бьют". У нас таких плюшевых покрывал было два, их красотой я всегда восхищался и даже сейчас, когда прошло более 56 лет, мне хорошо помнится тёмно-зелёный цвет, красивый замысловатый орнамент с крупными красивыми цветами внутри. Эти покрывала украшали в родительской спальне их кровати. Второе покрывало Лена сохраняла ещё очень долго, оно висело на стене над кроватью в её квартире в Москве на Литейном переулке.