Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
Шрифт:
К назначенному сроку у меня были изготовлены довольно обширная записка по еврейскому вопросу и проект французского aide-memoire, где я главным образом оперировал фактическими данными из практики нашего министерства и его заграничных представителей, но что касается, так сказать, «соуса» к этому aide-memoire, то есть выводов и более или менее определённых обещаний, то я оставил пустое место, так как наше министерство не могло самовольно выдавать векселя по вопросам внутренней политики. Я передал aide-memoire Арцимовичу, тот очень этому обрадовался, но когда я ему показал этот документ, не содержавший ничего, кроме фактического материала, и объяснил, почему я так именно его составил, Арцимовичу оставалось лишь согласиться с тем, что «вопрос ещё не созрел».
Когда же я отправился к Сазонову и вручил ему записку по еврейскому вопросу, то нашёл его в крайне подавленном состоянии, по-видимому, «ихтиозавры» не желали ему уступать. Он поблагодарил меня, но ни слова не сказал, приняв
О том, что произошло в Царском Селе, узнал я довольно скоро и совершенно случайно от моего хорошего знакомого Н.Н. Нахимова, бывшего в это время, вместе с Юрьевым, секретарём Горемыкина. Я встретил его у одних моих родственников, где он часто бывал, и как только он меня увидел, первыми словами его были: «Ну Сазонов ваш — вот дипломат!» И, весело смеясь, он тут же, в присутствии моих родственников — молодых людей, служивших в кредитной канцелярии министерства финансов, рассказал подробно о посещении Сазоновым государя. По его словам, как только Сазонов открыл рот по еврейскому вопросу, государь сразу же его остановил: «Вы думаете, что, если мы дадим им равноправие, они на этом остановятся? Завтра же начнутся требования ответственного министерства и всяческих реформ. И где предел уступкам? Сегодня требуют американцы, завтра будут требовать англичане. Я считаю, что внутренняя политика должна быть совершенно отделена от внешней. Еврейский вопрос — чисто внутреннее дело правительства, и никаким иностранцам нет до этого никакого дела».
Впоследствии в разных вариациях я слышал те же самые слова, которые затем несколько раз были в связи с еврейским вопросом собственноручно написаны государем в виде пометок на всякого рода черносотенных докладных записках, слушавшихся в конце 1915 г. и в течение 1916 г. в Совете министров. Когда Сазонов показал государю депешу Бахметева, то государь нашёл, что со стороны Бахметева было бестактно даже в частном порядке осведомляться о взглядах американцев на еврейский вопрос в России. Сазонов в ответ на это должен был рассказать всю историю вопроса. Игнорировать выступление председателя американского Красного Креста в МИД Сазонов не мог и вынужден был проверить его через Бахметева. Эти объяснения Сазонова носили, однако, характер скорее оправданий, чем убеждения государя. Хотя в конце концов государь и сказал Сазонову, что подумает, но на другой день Горемыкин в Совете министров передал распоряжение государя не поднимать «в настоящий момент» ни прямо, ни косвенно еврейского вопроса и американцам ничего по этому поводу не заявлять ни в положительном, ни в отрицательном смысле. После этого Сазонову, конечно, пришлось отказаться от всей своей затеи.
Нахимов дальше говорил, что Горемыкину государь высказывал своё недовольство постоянным вмешательством Сазонова во внутреннюю политику и заявил, что если бы мы пошли на уступки по еврейскому вопросу под давлением иностранцев, то это был бы «опаснейший прецедент» для последующего вмешательства иностранных посольств в русские внутренние дела. По-видимому, дипломатическая сторона вопроса, а именно то значение, которое имело бы новое направление политики русского правительства в отношении евреев для Североамериканских Соединённых Штатов, и тот факт, что оно могло бы не только содействовать вступлению их в войну на стороне союзников России, но и значительно ускорить его, — соображения, которым Сазонов придавал такое первостепенное значение, — всё это совершенно не было принято во внимание государем.
Так и окончилась эта попытка вовлечь Северную Америку в войну уступками по еврейскому вопросу в августе 1915 г. Моя записка по еврейскому вопросу вернулась с делами Совета министров с карандашной пометкой Сазонова «отложено», и больше вопрос до Февральской революции не возбуждался. Составленный мною по-французски aide-memoire, переданный Арцимовичу, так и пошёл без всякого политического «соуса», с одними фактическими данными — малоубедительными и недостаточно ярко свидетельствовавшими даже о беспристрастии и равном отношении ко всем русским подданным, независимо от исповедания и национальности, со стороны нашего ведомства. Конечно, если бы этот материал был преподнесён в документе, где более или менее ясно были бы высказаны обещания перемены общей политики в отношении евреев, то он был бы уместен. Здесь же он носил характер отписки по такому вопросу, по которому русское правительство явно не желало поднимать обязывающих его к чему бы то ни было разговоров. Не было даже сделано никакого намёка на то, что война, скажем, мешает в настоящее время правительству поднимать сколько-нибудь щекотливые национальные вопросы. В.А. Арцимович тоже был подавлен этим оборотом дела, и, зная, насколько отрицательно правые круги при дворе отнеслись к выступлению Сазонова по еврейскому вопросу, я не был удивлён, что одним из первых шагов Штюрмера, когда
Осложнения с Болгарией
«Осложнения с Болгарией» заключались в том, что военная партия и военные настроения в Болгарии росли в связи с ухудшением положения союзников на фронте и, в частности, Сербии. По донесениям нашей миссии в Сербии и по сведениям сербской миссии в Петрограде, Фердинанд только ждал, когда военное положение Сербии настолько ухудшится, что выступление против неё Болгарии будет абсолютно безопасным, что вопрос о выступлении Болгарии против нас уже давно решён в положительном смысле, что совершенно фантастично думать о возможности победы сторонников нейтралитета и единственное средство парализовать военно-стратегические последствия этого болгарского выступления — это самим напасть на Болгарию, выбрав для этого подходящий момент.
В августе 1915 г. сербское правительство особенно настаивало на разрешении ему со стороны России и союзников напасть на Болгарию и быстрым и решительным ударом ликвидировать болгарскую опасность. Когда Сазонов узнал о планах Сербии, то он первым делом запросил нашего посланника в Софии Савинского, бывшего начальника канцелярии министерства иностранных дел при Извольском. Государю приписывали «mot» [24] , которое он будто бы произнёс при назначении Савинского шталмейстером: «Ну вот у нас имеется и шталмейстерша» (намёк на влечение Савинского к мужскому полу). Савинский не пользовался репутацией серьёзного дипломата, но, кроме этого, он в то время был болен, и миссией управлял 1-й секретарь Саблер, сын бывшего обер-прокурора Святейшего Синода (впоследствии переименовавшийся в Саблера-Десятовского). По приезде всей нашей миссии в Болгарии из Софии в Петроград я познакомился с этим самым Саблером, которому пришлось вручать Болгарии ультиматум России о войне. Могу сказать, что из всего состава нашего ведомства это был самый забитый и запуганный чиновник. Достаточно было провести с ним 10 минут, чтобы понять, что такой человек физически не мог управлять русской миссией в Болгарии в такой момент. Всё, что он мог делать, — это передавать тусклым канцелярским языком то, что ему говорили его болгарские собеседники. Кроме больного Савинского и Саблера было двое совсем молодых людей для шифра — и это всё, дальше шёл уже консульский состав.
24
Высказывание, остроту (фр.).
Понятно, что при таком составе нашей миссии в Софии ждать толкового освещения того, что там делается, не приходилось. Тем не менее по обрывкам разговоров, которые передавал Саблер, да и под впечатлением действительно русофильски настроенной болгарской миссии в Петрограде Сазонов счёл «бесчеловечным» и «братоубийственным» с точки зрения славянской план сербского правительства, самым решительным образом протестуя против мысли о нападении Сербии на Болгарию. Сазонов считал тогда, так же как отчасти и перед русско-турецкой войной 1914 г., что вина за войну должна всегда падать на противника и ни один из союзников не может без риска ослабления освободительного характера войны против австро-венгерско-германского милитаризма расширять из-за соображений военно-стратегической временной выгоды круг воюющих государств. Если же Сербия, государство-жертва, за которую в 1914 г. так великодушно заступилась Россия, теперь сама без очевидной всем необходимости нападёт на Болгарию, то в глазах русского народа, проливающего кровь за Сербию, вся война примет действительно хищнический характер.
Напрасно сербская миссия в Петрограде и князь Григорий Николаевич Трубецкой из Белграда говорили и писали, что то, что возможно сейчас, через несколько месяцев или даже недель станет уже невозможным. Напрасно также давали Сазонову всякого рода фактические доказательства агрессивных намерений болгарского правительства и бесчисленных нарушений нейтралитета в пользу австро-германо-турецкого союза. Сазонов смотрел на этот сербо-болгарский конфликт с точки зрения роли России как общего протектора и арбитра славянских государств и в этот момент считал Сербию совершенно неправой. Конечно, помимо всех этих чисто идеологических соображений Сазонов просто не верил в возможность вступления Болгарии в войну против России, такая мысль казалась ему настолько чудовищной, что он никак не мог её допустить и не верил сербским доказательствам вероломства Фердинанда, и когда он через Саблера решительно заявлял болгарскому правительству, что выступление Болгарии против Сербии вызовет объявление войны Болгарии со стороны России, то он совершенно искренне считал, что такая перспектива остановит Болгарию.