Записные книжки (-)
Шрифт:
Довгаль отвечает ему. Обычно он отвечает остроумнее, но сейчас не может придумать ничего лучше:
– Можно смеяться?
Разворачивается гамма еды, поднимаясь до верхних и тонких нот. Это восходит созвездие закусок. Желтой планетой стоит над горизонтом сыр: чтобы он был вкуснее, его сделали круглым и назвали голландским. Его окружает многоточие редисок, нежинские огурцы и помидоры. Все это вкусно и прекрасно, но не на них сверкают вилки и неистовствуют ножи!
Он, величественно отдыхающий среди моченых яблок и маринованных слив, производит впечатление взрыва:
Это жареный гусь. На нем скрещиваются наши вожделения; он их центр. Его поза выражает небрежность и великодушие: ешьте! Я вижу за ним неписаную историю обедов, хронологию едоков и династию обжор, опустошавших столы от времен египтян и греков до наших дней: столетия, потрясаемые звоном посуды и хрустом костей! Безглазое, краснощекое божество пищеварения возвысило над нами свой апоплексический затылок.
Я пью и ем. О, зубы у меня растут недаром! Вместе со мной одиннадцать человек стараются над своими тарелками. Разговор и смех носятся в воздухе, отдельные слова медленно кружатся над столом и оседают вниз. Вот на мой рукав плавно опускается слово "определенно" - любимое слово Лифшица. Щелчком я сбиваю его на скатерть.
Я слишком занят, чтобы слушать все, что они там говорят. Но вот сквозь общий гул пробиваются остроты товарища Ходжаева:
– ...У него лошадь не прыгнула через барьер. Обошла и побежала дальше. В присутствии наркома, шефов и делегации ВЦИКа. Он прибегает к нам и говорит, что кавалерист не переживет такого позора. Берет маузер и досылает патрон в дуло.
Но мы жарили яичницу и мне надо было пойти убавить примус, чтобы она не подгорела. А Виталий в это время кормил кота и тоже не мог оторваться.
Я прихожу из кухни, смотрю - Митя досылает патрон!
– Виталий, - говорю я, - он погибнет! Давай его спасем!
– Что ж, - говорит Виталий и чешет у кота за ухом.
– У меня не десять рук. Видишь, я занят? Не могу я разорваться.
Но тут меня позвали из соседней комнаты... Возвращаюсь, - а он все досылает...
Ну, насилу мы его спасли...
Кто-то берет бутылку и начинает ее откупоривать - все поворачиваются к нему и готовятся давать советы. Но отворяется дверь, и внимание, предназначенное ему, обрушивается на большой мясной пирог, внесенный в эту минуту. Пирог описывает вокруг стола вираж и снижается посередине. Его режут и раскладывают по тарелкам. Когда в его пышную корку воткнули нож, он издал вздох. Из разреза вырвался горячий пар, подобный дыханию.
Мы истребляем его одним концентрированным ударом. Сила инерции увлекает нас дальше. Я остановился, только когда заметил, что врезался в какую-то рыбу. На время я делаю передышку, сомневаясь: может быть, я уже сыт?
Подозрение подтверждается. Настало время перейти к чаю и яблокам. Сквозь общий шум в коротких паузах мы снова слышим методическое гудение Лифшица, но не улавливаем смысла его слов: просто он гудит, как телеграфный столб в ветреную погоду.
– А ты все толстеешь, Довгаль, - говорю я, очищая апельсин.
– Да, - отвечает он, - я толстею. Невеселая это
– ...Когда я работал в "Киевской жизни"...
Э, довольно, этого я не хочу слушать. Папа Лифшиц хочет рассказать кое-что из своей биографии. Это поток, наводнение, - через некоторое время в комнате будут плавать рыбы и закачаются водоросли. Я не стану его слушать.
Если описывать папу Лифшица, то его надо сначала обнести загородкой и окопать рвом. Он не из нашей компании. Не путайте его с Довгалем и Бубновым. Это верно, он находится среди нас и мы смотрим на него и трогаем его руками. Мы даже интересуемся им, но так, как туристы интересуются пирамидой. Иногда мне хочется отломить от Лифшица кусок на память (буду показывать знакомым).
Он стар. Вернее, даже не стар, - не знаю, сколько ему лет, может быть, не так много. Он архаичен - вот нужное слово. Среди всех желчных стариков, обременяющих землю, ворчащих и кашляющих, Лифшиц, без сомнения, самый желчный. Дурное настроение заменяет ему характер. Он втянулся в него, как люди втягиваются в куренье или в пьянство.
Я не думаю, чтобы он смеялся в последние двадцать лет.
О, Лифшиц нисколько не похож на тихих, скорбных неудачников, на этакую увядающую маргаритку или там на арфу с порванными струнами. В нем нет лирической, задумчивой грусти. Наоборот. Его мрачность вызывающая, подчеркнутая, она обводит его траурной рамкой, как похоронное объявление в газете.
– Я помню, у нас был издатель Лутковский. Генерал. Болван, каких свет не видывал...
Мы застигнуты: он набрасывает на нас свой рассказ, как набрасывают на птиц сеть. Я осторожно освобождаюсь: беру яблоко, что позволяет мне сделать задумчивое лицо и глядеть в сторону. Фраза "каких свет не видывал" соскальзывает с меня, и я свободен. Но остальные еще выбиваются, папа Лифшиц обводит их взглядом, трогает их за руки, следит, чтобы они слушали.
Его не слушают. Тогда он опять обращается к девушке в синем платье. А мы вновь возвращены еде.
– Ну, Довгаль, как поживает твой сын?
– Что ему делается? Процветает. Недавно вырезал ножницами дыру в моих новых брюках. Очаровательный ребенок.
Бубнов застенчиво опускает глаза.
– Ребята, должен сообщить вам интимную новость. Я решил размножаться.
– Ты?
– Я. Через шесть месяцев у меня будет потомок.
Они одобрительно ревут и стучат ножами по тарелкам. Молодец Бубнов! Давайте постараемся и наделаем побольше мальчишек!
– Безайс, а ты? Почему ты отлыниваешь?
Ось стола перемещается ко мне.
– Я? Не хочу. Деторождение меня не интересует.
– Он не умеет.
– Я холостяк, неистовый холостяк.
– Этому надо положить конец! Давайте его женим!
– Я холостяк-рецидивист.
– Ах, Безайс, а я знаю одну девочку, с которой ты согласился бы поиграть в папу и маму!
– Отвяжитесь от меня, родители, пеленочники, покупатели сосок! Я, может быть, и женился бы, но один раз я видел, как Довгаль посыпал тальком зад своему ребенку. Не нравится мне это ремесло.