Заполье
Шрифт:
— Они — тёплые, эти старые доски… Это любовь, наверное.
— Неправда! — неожиданно горячо и с пьянинкой вроде запротестовала она, поймала руку его, сжала своей, маленькой и холодной. — Неправда, Иван: любовь молода! Старой её, когда всё в прошлом, не бывает… молодое вино в старые меха — какая гадость, зачем?! А любовь будущим живёт, только туда и смотрит… Вот вы — любите своё будущее?
— Своё? — удивился он, самому ему и в голову бы не пришло спросить ли себя, просто ли подумать об этом; и поначалу даже забавным это показалось — любить своё или себя в будущем… — Ещё чего… Мне пока там нечего любить, ничего не светит. Дочку одну только… да, дочь. —
— Странное вы говорите, Иван… У вас такие перспективы — это не я, это он утверждает, он уверен! — Алевтина, руки его не выпуская, оглянулась тревожно, глазами поискала — Мизгиря, бредущего у дальней стены, еле взглядывающего на картины, кивнула на него. — Он говорит, что если вы с нами будете, то… То, поверьте, всё будет: издательский центр — ваш, собственный, депутатство, известность, да что хотите. И он знает, что говорит. А главное, что делает…
— А с кем же я, как не с нами, — с некоторым, себе признаться, напряжением усмехнулся он. Предложение было не то что неожиданным, нет, но нешуточным, таким, от которого трудно было — и неосторожно — отказываться впрямую. Немудрёна задачка: отказ бы значил, что ломаются какие-то, по всему судя, немалые их планы, с ним связанные, и он им ненужным, как самое малое, станет или скорей всего помехой. Согласие же, само собой, делало его зависимым, втянутым в игру, правила и расклад которой он, по сути, не знал — в том числе и то, как вписывается в неё Воротынцев… и не с противной ли стороны вписан, что-то же ведь дали ему почувствовать и сам шеф, и Народецкий? А условия выставят, когда от них поздно, невозможно будет отказаться без потери лица. Или, фигурально выражаясь, головы. — Так далеко я пока не заглядываю, Аля. И без того проблем хватает, с этим бы делом справиться…
— Но почему ж — далеко? Вовсе нет! Он всё может, понимаете?!
— Так уж и всё?
— Всё!
— Ну, пусть тогда вернёт мне наивность… Шучу, конечно, но что-то совсем уж под завязку загрузился я, Аля. Сегодня — это нежданная совершенно, нечаянная пауза, только и всего…
— Вы не верите в себя? Не может быть!
— А вы в себя? — Он подождал ответа, шевельнул рукой, высвободил осторожно её, и она не то чтобы замешкалась, но поморщила чистый лоб, взглядывая на него, и ничего не сказала. — Вот видите, как отвечать на такие вопросы…
— Нет, отчего же, я верю себе… Своим целям, доминанте жизни.
— И силам тоже?
— О, была б цель, а силы я найду, — уже смеялась она, с игривой некой ноткой, и глаза её, матово-тёмные, без глубины, вдруг заблестели опять — как тогда, в кабинетике его. — Знаешь, я ужасно упорная, когда… Я тогда как бы частью цели становлюсь — сама, вся!
— Ну, а если не хватит всё-таки, не хватает сил?
— Какой, однако, ты… дотошный, Иван. Цель тогда просто корректируется, вот и всё.
— И перестаёт ею, подлинной, быть. А дотошный — это почти тошный.
— О нет…
А уже звала, зазывала Люся — на весь зал, по-хозяйски: — Сходимся-сходимся… Я выбрала! Оцени в деревянных, Тиночка. И желательно бы поскорей забрать. Он как, этот художник, кочевряжиться не будет?
Картина была так себе, типичная стилизация: бургундский, как было написано, замок на фоне заката, игрушечно прорисованные башенки и зубцы, детальки. Алевтина пренебрежительно дёрнула уголком полных губ:
— Зря ты это… Возьми вот лучше у молодого, способный мальчик —
— Ну нет, миленькая, этой деревни я с детства наелась — во! — Она едва ль не зло, без всякого кокетства черканула себе ладошкой как раз под вторую складку подбородка. — На всю оставшуюся жизнь, хватит. А к этой рамку закажу пошикарней, а то как на членах Политбюро… — И хихикнула, обвела всех прозрачными глазами: — Правда, на них и не повесишь…
— Фу! — сказала Алевтина, но улыбнулась тоже; и вдруг страстно, с хрипотцой желания выдохнула: — А знаете, я так выпить хочу…
— Вполне трезвое предложеньице, — одобрил Мизгирь. — Я даже и дальше готов пойти: а не напиться ль нам?.. Как в былом нашем совковом царстве-государстве: кто «за», па-апрошу опустить ноги… Единогласно и запротоколировано!
— Я бы ноги лучше подняла…
— Люсье-ен!.. — повысил на неё голос тот, со смешком, но и колюче глянул. — Проголосовано же. Человек, как правило, дурак на побегушках у своего тела, и посему не будем поспешны в угожденьях ему. А напиться — это идея, как уже было нынче сказано… послужим идее! И вообще: пообещать вам по этакому вот замку — с камином, флюгерами, джакузи и прочей фигнёй?
— Да! Да! — закричали они, захлопали в ладоши. — Пообещай!..
— Будет вам по замку, замётано. Но — терпенье. С известной долей усилий, разумеется. А вам?
— На кой он мне.
— Я так и думал. Значит, обещаю другое.
— А что? — загорелась Аля и даже пальцы в перстеньках, ухоженные и белые, приложила к высоким скулам, словно жар их унимая. — Что же именно?!
— Пусть это останется до времени задушевным моим… говорю же — терпенье. А пока речь о материях низких: индексацию фонда зарплаты газете обещаю пробить, воины должны быть накормлены… Нет, многих ныне губит нетерпенье, не умеют со временем обращаться — а оно со сволочным же характером, пощады не жди. Но вот Рябокобыляка твой, — сказал он Люсе голосом, не лишённым покровительности, — тот с Хроносом в ладу, ничего не скажешь, умеет ждать. За что и воздастся ему от зловредного сего бога — по нашей, само собой, протекции. — И затуманился лицом: — Хотя все поблажки его, увы, временны…
— Да уж, раскомандовался муженёк мой… как же, член правления! Вот ещё начальство на мою голову!
Посмеиваясь, Алевтина повела их к лестничному пролёту:
— Ты не очень отыгрывайся на нём дома, а то ещё слиняет с какой-нибудь сексушкой.
— Он?!! — Изумленье Люси, её неверие во что-то подобное были так велики, что она с ноги даже сбилась, стала, их улыбки и глухой хохоток Владимира Георгиевича вызвав. — Да он…. — И опомнилась, рукой махнула — спроста, по-бабьи: — Никуда-то он не денется, хохлёнок мой… А вот чтоб на мою фамилию смениться — нет, упёрся. Ну и пусть ходит такой, а я уж под своей девичьей погуляю…
Сходя по лестнице, он ещё раз оглянулся. Поле подымалось, уходило к горизонту, и воздух над ним, подразмытый первым летним маревом, словно позолочен пыльцою цветения был — ступи и иди средь лёгких ещё, колени царапающих колосьев, всё дальше уходи и дальше…
Ловкая ручка просунулась ему под локоть, и он, обернувшись, увидел совсем близко блестевшие тёмно глаза, жар смуглых подглазий и её, Али, приоткрытые, никак не капризные сейчас губы со смазанной чуть помадой, тёмный тоже румянец — всё во внимании к нему жадном, заискивающем, тревожном и весёлом вместе: